История либерализма в России, 1762–1914

Тот факт, что земцы не в состоянии были оказывать умеренное влияние на своих левых союзников, объясняется отсутствием у них самих достаточно критического подхода к революции. Бесспорно, тогда даже для Петрункевича, одного из самых умеренных радикалов, революция была более приемлема, чем старый строй; представление его об опасностях революции было весьма неопределенным. В этом смысле чрезвычайно характерно следующее замечание корреспондента газеты «Освобождение»: «В прениях пугались, например, выражения: действовать революционно, и смешивали… слово революция с понятием насилия и террора»¹⁶. Большинство русских интеллигентов тогда понимало под словом «революция» только что-то прекрасное, могучее и оздоровляющее: происходило это потому, что в течение XIX века, собственно говоря, со времен восстания декабристов, французская революция не вызывала в сознании русских оппозиционных кругов никакого представления о реальных проявлениях революции, наоборот, она целиком владела умами на каком-то мифическом плане. Поэтому и о революции вообще думали восторженно. Так например, Маклаков пишет о Мандельштаме, одном из самых радикально настроенных членов кадетской партии, следующее: «Мандельштам… возмущался мыслью, чтобы с ней (с революцией) можно и должно было бороться и надеяться ей управлять. В ее немедленной победе он мог сомневаться… но в правоте революции — нет»¹⁷.

Как уже было сказано, такой подход отнюдь не был новым в начале двадцатого столетия. Маклаков рассказывает, что и в восьмидесятых годах московский адвокат Доброхотов считал Чернышевского первым гением человечества, а Робеспьера — величайшим государственным деятелем всех времен¹⁸. При этом Доброхотов бесспорно был не единственным представителем того поколения, придерживавшимся таких взглядов. Миф французской революции и был собственно тем фактором, который сделал возможным хотя бы временное возникновение единого фронта, от Петрункевича до Ленина.

Однако на съезде было еще достаточно земцев, которые решительно сопротивлялись присоединению к революционному движению и призыву к народу даже и в смягченной форме¹⁹. В этом смысле высказались все представители Казанской губернии, председатель полтавского земского комитета Лизогуб, один из самых выдающихся представителей земства, а также Стахович. Лизогуб решительно отверг переход к тактике экстремистов и подчеркнул: «6 июня (прием земской депутации у Государя) было недавно, еще не все надежды потеряны»²⁰. Само собой разумеется, что надежда, о которой здесь идет речь, — это надежда на соглашение между государственной властью и общественностью, т. е. традиционная надежда земства. Стахович высказал опасение, что, совершив этот шаг, съезд тем самым порвет с земскими учреждениями, от имени которых он должен действовать: «…надо, чтобы он всегда действовал от их лица: в этом его сила»²¹.

Но конечно, критически звучавшие голоса не произвели никакого действия. Радикальное течение торжествовало, и его представители просто игнорировали критику. Съезд только не постановил прямо присоединение земства к Союзу Союзов. Принята была лишь резолюция, в которой организационному бюро земских съездов рекомендовалось вступать в соглашение с другими организациями или оппозиционными группами, причем каждое соглашение будет утверждаться следующим земским съездом. Интересно отметить, что меньшинство сильно сопротивлялось и этой резолюции, требуя, чтобы в ней не упоминалось о соглашениях с другими группами, а только о том, что с ними будет установлен контакт.

* * *