История Лизи

На какое-то время ей удается забыть о своих тревогах благодаря поездкам в гости и суете, связанной с покупкой рождественских подарков. Скотт – не любитель ходить по магазинам, даже когда покупателей в них немного и все можно выбрать не торопясь, но в этот сезон он так и рвется в бой. Каждый день сопровождает ее, будь то торговый центр Обурна или магазины на Главной улице Касл-Рока. Его часто узнают, но он с улыбкой отказывается дать автограф людям, которые обращаются с такой просьбой в надежде получить нежданный подарок, говоря, что не может отстать от жены, ибо в противном случае не увидит ее до Пасхи. Он, возможно, и потерял чувство юмора, но она ни разу не видит, чтобы он вышел из себя, даже если желающие получить автограф очень уж настойчивы, и на какое-то время он вроде бы становится привычным Скоттом, несмотря на пьянство, отмененное турне и медленное продвижение вперед с новым романом.

Рождество само по себе счастливый день, сопровождаемый обменом подарками и энергичной дневной гимнастикой под одеялом. На рождественский обед они едут к Канти и Ричу, и за десертом Рич спрашивает Скотта, когда появится фильм по одному из его романов. «Вот где лежат большие деньги», – говорит Рич, будто не зная, что из четырех фильмов, снятых по произведениям Скотта, три провалились. Только киноверсия «Голодных дьяволов» (Лизи этот фильм так и не посмотрела) принесла прибыль.

По пути домой чувство юмора Скотта возвращается, как большой старый бомбардировщик «В-1», и он так имитирует Рича, что Лизи смеется до колик в животе. А по прибытии на Шугар-Топ-Хилл они сразу поднимаются наверх, чтобы второй раз «попрыгать» в кровати. Еще не отдышавшись после скачки, Лизи ловит себя на мысли: если Скотт и болен, то, может, людям стоит от него заразиться этой болезнью, и мир определенно станет лучше.

В день рождественских подарков[88] она просыпается в два часа утра от желания отлить, и (опять приходится говорить о déjà vu) его в постели нет. Но на этот раз он не ушел. Она уже научилась определять разницу (даже не отдавая себе отчета, каким образом), между тем, когда он просто встает раньше нее, и когда он, по ее мнению,

(ушел)

проделывает тот трюк, уходит в то странное место.

Она справляет малую нужду с закрытыми глазами, прислушиваясь к посвисту ветра за стенами дома. По звукам он холодный, этот ветер, но она не знает, что такое холод. Пока не знает. Пройдет еще пара недель, и она узнает. Пройдет еще пара недель, и она узнает все.

Облегчившись, она смотрит в окно ванной. Оно выходит на амбар и кабинет Скотта на переделанном сеновале. Будь он там (иногда, если ему не спится ночью, туда он и уходит), она увидела бы свет, может, даже услышала бы радостную, карнавальную рок-н-ролльную музыку, очень, очень слабую. Но в эту ночь окна амбара темны, и единственная музыка, которую она слышит, – завывание ветра. Ей становится не по себе, в глубине сознания возникают мысли

(инфаркт инсульт)

слишком неприятные, чтобы рассматривать их всерьез, однако достаточно настойчивые, потому что… учитывая, какой он… какой он в последнее время… полностью отмести их не удается. Поэтому, вместо того чтобы, не просыпаясь, возвратиться в спальню, она выходит через другую дверь ванной, которая ведет в коридор второго этажа. Зовет мужа по имени, ответа нет, но она видит золотую полосу света под закрытой дверью в дальнем конце коридора. И наконец различает доносящуюся из-за двери едва слышную музыку. Не рок-н-ролл, а кантри. Хэнк Уильямс. Старина Хэнк поет «Ко-Лайгу».

– Скотт? – снова зовет она, опять не получает ответа и идет по коридору, отбрасывая волосы со лба, босые ноги шелестят по ковру, который позднее отправится на чердак. Идет охваченная страхом, причину которого не может выразить словами, разве что страх этот как-то связан

(ушел)

с уже канувшим в Лету или с тем, чему следовало туда кануть. «Сделано и забыто», – сказал бы папаша Дебушер; это одно из выражений, которые старый Дэнди выловил в пруду, том самом, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду, в который забрасываем свои сети.

– Скотт?

Она какие-то мгновения стоит перед спальней для гостей, и ее охватывает ужасное предчувствие: он сидит мертвый в кресле-качалке перед телевизором, погибший от собственной руки, и почему она не видела, что все к этому шло, в последний месяц или около того симптомов хватало. Он продержался до Рождества, но теперь…

– Скотт?

Она поворачивает ручку, толкает дверь, и он сидит в кресле-качалке, как она и представляла себе, но очень даже живой, закутанный в любимый афган доброго мамика, в желтый. По телевизору (звук приглушен до минимума) показывают его любимый фильм: «Последний киносеанс». Его глаза не отрываются от экрана.

– Скотт? Ты в порядке?

Его глаза не двигаются, не моргают. Ее охватывает еще больший страх, в глубине сознания одно из странных слов Скотта

(тупак)

вдруг выскакивает как чертик из шкатулки, и она загоняет его обратно в подсознание практически беззвучным

(Пошло на хер!)