История Лизи

Лизи начала разворачивать афган. Два слоя – и все, остальную часть афгана Скотт распустил. И внутри действительно лежала картонная папка для рукописей, только изначальный светло-серый цвет потемнел от влаги. Скотт всегда маркировал лицевую сторону таких папок наклейкой. Наклейка была и на этой, но края отлепились и загнулись. Лизи расправила наклейку пальцами и прочитала единственное слово, написанное уверенным почерком Скотта: «ЛИЗИ». Раскрыла папку. Внутри лежали разлинованные страницы, вырванные из блокнота. Порядка тридцати, густо исписанные фломастером. Она не удивилась, увидев, что писал Скотт в настоящем времени, что текст иногда стилизовался под детскую прозу, что история начиналась с середины. Последнее, отметила Лизи, могло показаться странным лишь тому, кто ничего не знал о двух братьях, которым удавалось выжить рядом с безумным отцом, не знал, что случилось с одним из братьев и как второй брат не смог его спасти. История начиналась с середины для того, кто не знал о тупаках или пускающих дурную кровь, о дурной крови. История начиналась с середины, если не знать, что…

12

В феврале он начинает как-то странно смотреть на меня, краем глаза. Я жду, что он начнет на меня кричать или даже достанет старый перочинный нож и порежет меня. Он давно уже ничего такого не делал, и мне даже этого хочется. Нож не выпустит из меня дурную кровь, потому что во мне ее нет – я видел, что творит настоящая дурная кровь, когда Пол сидел на цепи в подвале, так что говорю не о фантазиях отца – нет во мне ничего такого. А внеместь что-то плохое, и порезами слить это плохое не удается. На этот раз не удается, хотя он предпринимал немало попыток. Я знаю. Видел его окровавленные рубашки и кальсоны в корзине для грязного белья. И в мусорном контейнере тоже. Если, порезавменя, он поможетсебе, я позволю ему это сделать, потому что все еще люблю его. Может, даже больше люблю с тех пор, как мы остались вдвоем. Больше, после того как мы намучились с Полом. Может, эта любовь сродни року, как дурная кровь. «Дурная кровь сильная» – его слова.

Но он меня не режет.

Однажды я возвращаюсь из сарая, где просидел какое-то время, думая о Поле (думая о том, как хорошо мы проводили время в этом старом доме), и отец хватает меня и трясет. «Ты ходил туда! – кричит он мне в лицо. И я вижу, что он даже еще более больной, чем я думал, совсем плохой. Никогда он не был таким плохим. – Почему ты ходишь туда? Что ты там делаешь? С кем говоришь? Что задумываешь?»

И все это время он трясет меня, так что мир прыгает вверх-вниз. Потом моя голова ударяется о дверной косяк, я вижу звезды и падаю на порог, лицом – к теплу кухни, спиной – к холоду двора.

– Нет, папа, – говорю я, – я никуда не ходил, я просто…

Он наклоняется надо мной, руки упираются в колени, его лицо над моим, кожа бледная, за исключением двух красных пятен на щеках, и я вижу, как его глаза бегают взад-вперед, взад-вперед, и я знаю, что он и здравый смысл больше даже не пишут писем друг другу. И я помню, как Пол говорил мне: «Скотт, нельзя спорить с отцом, когда он не в себе».