История Меланхолии

В истории мало сведений о женской меланхолии. Средневековый мистик Хильдегарда Бингенская — одна из немногих, кто пытался описать разницу между мужской и женской меланхолией. По ее мнению, меланхолия пробуждает в мужчине грубость и животные инстинкты, он становится мрачным, злобным и «по отношению к женщинам непредсказуемым, как осел». Женщинам меланхолия придает сил и делает их самостоятельными.

Отсутствие информации о женщинах-меланхоликах в прежние времена вряд ли объясняется тем, что таких не существовало, а скорее низким статусом женской меланхолии в обществе, ориентированном на мужчин. Печаль и вздохи женщин объяснялись тоской по отсутствующему фаллосу, эротоманией. «Она была робка и боязлива, как ягненок, и страдала от любовной меланхолии», — писал в XVII веке шведский врач Урбан Ерне об одной из своих пациенток⁸³. Другие стороны меланхолии — интеллект, саморефлексия и творчество — не вспоминались. До тех пор пока меланхолия элитарна, женщин не принимают в ряды меланхоликов.

Таким образом, с исторической точки зрения женская меланхолия нема. Скьезари утверждает, что у меланхолии никогда не было женской формы. У женщин меланхолия находила другие проявления, либо опасные (истерия и безумие), либо мелкие, незначительные, глубоко личные и тривиальные. «Почему ваша печаль может называться меланхолией, а моя — нет?» — спросила некая писательница шведского романтика П.Д.А. Аттербума¹³. Он ответил: «Потому что женщине полагается быть веселой и невинной»⁸⁴.

Следовательно, меланхолия, по определению, является «свойством мужского рода». Демонстрируя чувствительность и тонкость натуры, мужчина-меланхолик не теряет мужественности. Меланхолия позволяла интеллектуалам-мужчинам культивировать в себе женское начало. Даже мужская истеричность (в отличие от женской) в культурной сфере ассоциировалась с восприимчивой, творческой натурой⁸⁵.

Одновременно имеется огромное количество источников, в которых описываются замкнутые, печальные, тоскующие женщины. Уныние и экзистенциальная тоска были очень распространены среди женщин среднего класса в XIX и большей части XX века — так отразилось на них подчиненное положение в обществе. В книге «Загадка женственности» (The Feminine Mystique, 1963) Бетти Фридан¹⁴ пользуется особым термином для обозначения женской меланхолии — «проблема без названия»⁸⁶. Это особое чувство пустоты, характерное для представительниц «слабого пола», задавленных, униженных, лишенных возможности реализовать себя.

Сегодня диагноз «депрессия» ставят женщинам вдвое чаще, чем мужчинам. Стереотипное представление о депрессии совпадает со стереотипным образом женщины: пассивность, тихий голос, низкая самооценка. Депрессия возникает в результате приспособления и подчинения женщины тем требованиям, которые к ней предъявляются: «Верните нам нашу боль, боль лучше, чем незаметность. Ничто не рождает ничего. Лучше боль, чем паралич!» — писала Флоренс Найтингейл**, борясь со своим тайным «чудовищным “Я”»⁸⁷.

Виктория Бенедиктсон*** не хотела жить в своем теле. У Вирджинии Вулф были мрачные периоды, когда она считала свою жизнь «ватой, нежитью». «Я чувствую себя так странно и непонятно, — пишет она. — Кажется, будто вот-вот произойдет что-то холодное и ужасное, мне будет плохо, а кто-то будет хохотать. И я не могу этому помешать, я беззащитна... страх и чувство собственной малости овладевают мной, и я оказываюсь в пустоте... Такие мгновения ужасны»⁸⁸.

Маргит Абениус*, описывая первые годы учебы в Упсале в 1920-е годы, признается, что испытывала сильные страхи. Они были отчасти связаны со свойственными меланхолии превращениями личности: «В худшие минуты я чувствовала внутри себя четыре души, которые попеременно сменяли друг друга. Первая врывалась ко мне, как бешеная кобылица, все быстрее, быстрее... пока, наконец, верчение мыслей не становилось столь стремительным, что я переставала их различать, и они превращались в бесформенные тени, похожие на привидения. Ужасно! А дьявол не дремал и шептал мне в ухо: “Это непристойно, непристойно, непристойно и низко то, что ты придумываешь. Вскоре ты низринешься в пропасть...” Вдруг словно опускался занавес, и появлялась другая душа, и она была “истинна”. Бедное “Я” лежало растоптанное и распятое за мнимый или явный грех. Мысли, если их можно назвать мыслями, ползали и корчились во прахе, тяжелые, как сонные мухи. Даже чтобы поднести ложку ко рту, требовалось нечеловеческое напряжение. Бывали дни, когда ко мне приходила третья душа. Она была очень маленькой и походила на струну, которая вибрирует под смычком... Тело казалось стеклянным и таким хрупким, что могло разбиться от малейшего движения. Струна натягивалась слишком туго. Тогда появлялась четвертая душа. Она была никакой, самой невыразительной из всех, она могла только стонать и пыхтеть, и защищаться от окружающих ее ужасов, глаза выкатывались из орбит, члены сводило судорогой. В жизни не оставалось ничего кроме жестокости и замкнутого пространства»⁸⁹.