История моей любви

Чувствуя тоскливую подавленность, я уже во второй раз сегодня увидел нашего школьного библиотекаря Тамару Георгиевну. Она медленно шла вдоль решетки сада, цепляясь правой рукой за прутья, в левой держа за ремешок золотые часы, они посвечивали, болтаясь. К ней вдруг, по-здоровому быстро, подошел парень в коротком тулупе и хромовых начищенных сапогах. Молча взял часы и сунул их под ушанку, слушая. Тамара Георгиевна со слезами умоляюще глядела на него. Парень прищурился, быстрым движением сунул часы за пазуху, а когда вытащил руку назад, в ней был кусок масла граммов двести, аппетитно желтевший сквозь бумагу. Тамара Георгиевна вздрогнула, увидев масло, обеими руками схватила его, от судорожной торопливости долго не могла отогнуть бумагу, сразу же откусила большой кусок, блаженно зажмурилась, часто-часто шамкая беззубым ртом. Вдруг опомнилась, открыла глаза, даже потянулась рукой, но парня уже не было. Тогда она заплакала, бессильно привалившись к решетке, тотчас спохватилась и еще раз жадно откусила масло…

— Пойдем, — тронула меня за руку мама, и я увидел, что она жалостливо, но будто и чуть брезгливо глядела на Тамару Георгиевну.

— Позвольте на ваши туфельки полюбоваться, — услышал я неожиданно вкрадчивый женский голос.

Высокая женщина обращалась именно к маме. Она взяла туфли — у нее были толстые шерстяные и красивые варежки — и стала разглядывать их. Женщина была какой-то очень прямой, и платок у нее был аккуратно повязан поверх шапки, и лицо чисто вымыто, а светлые глаза улыбались по-доброму и тоже вкрадчиво. Я и надеялся, что она выменяет туфли наши, и почему-то не верил ей…

— Размер тридцать шестой? — спросила женщина, рассматривая подошвы.

— Да… — тихонько ответила мама и стала почему-то глядеть в сторону.

Женщина вертела туфли и так и сяк, все пристально рассматривая их. Я не вытерпел:

— Сколько дадите?

Светлые, очень ясные глаза женщины ласково поглядели на меня, где-то в глубине их возникла и тотчас пропала язвительная, безжалостная насмешка.

— Чего, миленький? — мягко спросила она.

— Нам надо килограмм риса!

Женщина чуть улыбнулась:

— Хваткий ты, миленочек, — и протянула туфли назад маме. Мама взяла их, у нее жалобно и по-детски откровенно задрожали губы.

Она попросила так, что у меня даже сжалось в груди:

— А вы сколько дадите?

— Нету у меня рису, касатка, нету!.. — язвительно уже пропела женщина, зло глянула на меня и пошла.

— Нельзя так унижаться, мама! — сказал я.

— Молчи, Пашенька, молчи сынок… — бормотала мама, снова прижимая туфли к груди, отворачиваясь.

Я снова шел за мамой, испытывая теперь еще стыд и горечь от перенесенного унижения. Сначала у меня даже отчаянно колотилось сердце в груди и дышалось жарко, с трудом от бессильной ярости, а потом я начал успокаивать себя, стал замечать, что на улице уже посветлело и четко обрисовались окна дома на той стороне проспекта. И тут услышал боязливо-пронзительный голос Славки Пучкова:

— Да вы что?! Да это мои вещи!.. Вон тот меня знает, он подтвердит… Эй, Кауров!

И я увидел, что двое мужчин держали за руки Славку, а он вырывался, дергаясь всем телом, нагибаясь в стороны, трусливо и зло, еще как в школе, сверкая своими черными глазами. На нем была надета шуба Семена Иваныча, свисавшая до земли, а через плечо висело, болтаясь, пальто Марьи Андреевны с рыжим лисьим воротником.

— Ты знаешь этого? — спросил у меня мужчина постарше, не выпуская руку Славки; пышные усы мужчины были совсем белыми от инея.

Я кивнул. А Славка сказал быстро:

— Пашка, они придрались, что это чужие вещи. Скажи им!.. — И заплакал со страху.

Я увидел, что мама внимательно и молча смотрит на меня и тоже знает уже, что это вещи Митрофановых, что Славка, значит, взломал их квартиру… Усатый мужчина и второй, помладше, с отечным от голода лицом, ждали, по-прежнему зорко глядя на меня, и крепко держали вырывавшегося Славку. Я секунду поколебался, потому что слышал от кого-то, будто за мародерство даже расстреливают… И тут же вспомнил, как мы с Семеном Иванычем ломали перекрытия, чтобы не сгорел боковой флигель нашего дома; как Славка еще в школе смеялся над Борей Захаровым; как по-доброму угощала меня своими пирожками Марья Андреевна и что три сына Митрофановых сейчас на фронте.

— Ну, Пашка, чего же ты?! — все плакал Славка.

— Это вещи Митрофановых, — быстро проговорил я, назвал их адрес и рассказал про сломанную дверь и что Семена Иваныча увезли в больницу.

— Да чего вы его слушаете?.. — заорал Славка и еще громче заплакал.

— Спасибо, паренек, — сказал мне усатый мужчина. — А к тебе, дружок, мы уже давно приглядываемся, — и он так завел за спину руку Славки, что Пучков перегнулся.

Мужчины повели его; стоявшие вокруг нас люди молча, ни о чем не спросив, отвернулись, продолжая заниматься обменом; мама придвинулась ко мне, сказала негромко:

— Правильно, Паша! — секунду посмотрела мне в глаза совсем так же, как она это делала еще до войны, когда я чем-нибудь особенно радовал ее, и снова пошла с туфлями вперед.