История моей любви

Нина впереди — в руках у нее тоже был портфель и литровый бидон, — а я за ней медленно поднимался по лестнице на второй этаж. Окно на площадке было без стекол, на подоконник и пол намело снега. Стекла вылетели, когда недели три назад в школу попал снаряд, разорвался на чердаке, в двух классах на верхнем этаже провалились потолки. Хорошо, что снаряд попал в угол здания да разорвался на чердаке, школа мало разрушилась. Было это днем, мы занимались в классе около учительской, где буржуйка, и никто не пострадал. Здание только сильно содрогнулось, а в классе даже ни одного стекла не вылетело, некоторые, правда, потрескались.

Наш математик Афанасий Титыч — он был теперь директором школы — тяжело поднялся со стула: «Продолжайте заниматься, а я пойду погляжу…» Мы остались сидеть в классе, потому что окна его выходили в сторону, наименее опасную при артобстреле, а два раза в одно и то же здание снаряды, конечно, не попадут. Афанасий Титыч вернулся и успокоил нас, что можно заниматься и дальше.

С площадки второго этажа мы с Ниной вошли в широкий и длинный коридор. Нина по-прежнему шла впереди, приостановилась около раскрытых дверей учительской. В ней никого не было, на длинном столе аккуратной стопкой лежали классные журналы, по-довоенному тщательно обернутые в белую бумагу. На верхнем была четкая надпись: «7в». Я как-то мельком подумал, что журналы, наверно, были приготовлены осенью, потому что сейчас и на один-то «7а» учеников не наберется.

— Постучать? — тихонько спросила Нина, и лицо у нее стало совсем таким же испуганно-настороженным, как до войны.

Мы стояли перед классом рядом с учительской, из-за закрытых дверей чуть доносился глуховатый голос Афанасия Титыча, вперемежку с ним простуженно сипела географичка Лидия Степановна и тоненьким голоском четко выговаривала слова историчка Галина Федоровна.

— Стучи, — кивнул я.

Нина сначала сняла варежку, а после нерешительно стукнула два раза костяшками пальцев в край двери. И тотчас Афанасий Титыч строго проговорил:

— Входите.

Нина приоткрыла дверь, сказала:

— Извините, что опоздали.

— Входи-входи. Ты одна? — откуда-то со стороны послышался голос учительницы литературы Прасковьи Ивановны.

— Нет, еще Кауров… — Нина вошла, так же негромко, чтобы не мешать остальным, сказала: — Здравствуйте.

Чувствуя ту же стесненность, что и до войны, когда опоздал на урок, я вошел за Ниной, тоже тихонько поздоровался.

— Здравствуй, Кауров, — точно даже с облегчением сказала Прасковья Ивановна.

Она сидела одна на стуле перед пустой партой, никто из семиклассников сегодня, значит, не пришел.

— Садитесь, садитесь, — все говорила нам с Ниной Прасковья Ивановна, показывая на пустую парту перед собой, доставая из своего портфеля тетрадь и книгу. Мы с Ниной сняли шапки и тулупы, положили их на подоконник замерзшего окна вместе с вещами других. Нина, как и я, оказалась в ватнике, поверх которого был выпущен по-довоенному беленький и аккуратный воротник блузки. Глядя на нее, такую строгую и подтянутую сейчас, я пожалел, что мамин ватник и великоват мне, и двух пуговиц на нем нет, и воротник свитера грязноватый…

Сели за парту, Нина разложила на ней учебник по литературе, тетрадь, карандаш и резинку, строго замерла, сложив на парте руки. И тетрадь у нее была чистенькой, немятой, и карандаш очинен аккуратно, а мой учебник оказался в кляксах, и тетрадь перегнута, смята, и вместо карандаша — огрызок.

— Вот молодцы, что пришли! — быстро и радостно говорила Прасковья Ивановна, раскрывая тетрадку. — А я уж боялась, что безработной сегодня останусь, — она отметила в тетрадке Нину и меня. — А что с Захаровым, Пучковым и Максимовой, не знаете?..

— Максимова уже не встает, у них с матерью карточки украли, — сказала Нина, — а Пучкова я позавчера видела на толкучке, он вещи менял…

Прасковья Ивановна вздохнула и стала вопросительно глядеть на меня. Тогда я негромко, чтобы не мешать остальным, рассказал сначала о Захарове, а потом и о Пучкове.

По лицу Нины было видно, что она ждет не дождется, когда же, наконец, начнется урок. Прасковья Ивановна все молчала, думая о своем; было слышно, как совсем по-домашнему уютно потрескивают дрова в буржуйке, и в классе тепло, хоть окна его замерзли так, что ничего сквозь них не видно. Афанасий Титыч глуховато и четко выговаривал:

— Квадрат суммы равен квадрату первого слагаемого, плюс удвоенное произведение…