История моей любви

Странно было видеть Афанасия Титыча в костюме, белой рубашке и галстуке, в наброшенном на плечи ватнике. И очки его казались особенно большими на маленьком исхудавшем лице с запавшим ртом и отечными щеками, и большие жилистые руки с выпиравшими костями вдруг неудержимо подрагивали, тогда Афанасий Титыч поспешно убирал их с парты, и сидел он сейчас рядом со своим единственным учеником восьмого класса Пироговым, совсем по-стариковски ссутулившись, опустив плечи. Только в глазах у него, как и у Прасковьи Ивановны, оставалось то же выражение довоенной строгости и зоркого внимания. И вихрастый Пирогов, наклонив от усердия опухшее лицо, даже высунув язык, старательно записывал слова Афанасия Титыча…

— Вот стараешься, дети, учишь вас… — прошептала вдруг Прасковья Ивановна. — Себя не жалеешь… А вот появится такой Пучков…

— Пучков — исключение! — твердо ответила Нина, нетерпеливо постукивая карандашом по раскрытой тетради.

— Да-да… — кивнула ей Прасковья Ивановна и снова задумалась.

Учительница истории Галина Федоровна, самая молодая из наших учителей, худенькая и маленькая, как девчонка, тонким голоском четко выговаривала:

— Слов нет, ход истории обусловлен взаимоотношением классов, экономической борьбой, но нельзя снимать со счетов и недостатки человеческой натуры, которая меняется в лучшую сторону, к сожалению, значительно медленнее, чем нам хотелось бы. — Она строго щурила светлые глаза в белесых ресничках, поджимала тонкие губы.

Перед ней за двумя партами сидели четыре ученика девятого класса, больше, чем у всех других учителей. И рыжий Калашников, чем-то неуловимо похожий на Пучкова, сразу же сказал:

— Насчет натуры — точно: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!

— Мы не о зверях, о людях говорим, — тотчас прервала Калашникова сидевшая рядом с ним за партой Былиновская.

— Ну, что ж… — удовлетворенно улыбнулась Галина Федоровна. — Давайте поспорим. — Почти на каждом ее уроке были вот такие споры.

— Не могу простить себе, ребята, этот случай с Пучковым… — удрученно прошептала Прасковья Ивановна, кривя губы.

— Да вы-то здесь при чем?! — остановила ее Нина, даже усмехнулась, все нетерпеливо постукивая карандашом.

Прасковья Ивановна опять замолчала, внимательно разглядывая Нину, а я услышал, как географичка Лидия Степановна шепотом спрашивала единственную ученицу шестого класса Веру Сидорову, сидевшую перед ней:

— Ты точно знаешь, что там можно променять часы на сахар?..

— Мама обещала, если вы мне…

— Тише!..

Я осторожно покосился, не поворачивая головы. Лидия Степановна, единственная из учителей, сидела в пальто и шапке, повязанной платком. И даже руки держала в муфте на животе. Ее костистое лицо не было отечным от голода, а маленькие глазки зорко перебегали по лицам: не слышал ли кто?..

— Расскажи, Нина, — сказала Прасковья Ивановна, — о чем писал Горький в своей книге «Мать».

Нина удовлетворенно пристукнула карандашом, выпрямилась еще сильнее и быстро, громко заговорила:

— В своем бессмертном романе Горький…

— Потише, а то мы другим мешаем, — мягко остановила ее Прасковья Ивановна.

Нина кивнула и так же быстро, уверенно продолжала уже полушепотом. Она отвечала хорошо, как всегда, выучила из учебника чуть не наизусть, но Прасковья Ивановна смотрела на нее хмуро и вздыхала тяжело. И Нина, конечно, заметила это, начала сердиться, часто-часто застучала карандашом по парте, Прасковья Ивановна поморщилась, глядя на карандаш, попросила:

— Ты расскажи своими словами, а?..

Нина замолчала, точно споткнулась, и верхняя губа ее стала дергаться.

— Разве неправильно? — обидчиво спросила она.

— Все правильно, только… без души, понимаешь ли…

— А что это такое, душа?

Прасковья Ивановна усмехнулась, все разглядывая ее, потом сказала:

— Достаточно, Богданова, вижу, что ты все выучила. — Помолчала и спросила у меня: — Ну а ты, Кауров, что скажешь?

Не знаю, что тут со мной случилось… То есть и Нину я боялся обидеть, если мой ответ понравится Прасковье Ивановне, и молчать не мог. Уж очень дорога была мне доброта Ниловны, когда я читал книгу, даже бабушку она мне напомнила мою и самого Горького из «Детства». Вот я вдруг и стал говорить об этой ее доброте. И сразу увидел, как большие глаза Прасковьи Ивановны мягко и ласково засветились, она даже стала кивать в такт моим словам… А я все говорил и говорил, стараясь только не мешать другим, хоть и слышал, как сердито сопела рядом Нина. Когда кончил, Прасковья Ивановна улыбнулась и сказала:

— Молодец, Паша! — Чуть помолчала, повернулась к Нине: — А без доброты, Богданова, человек даже в блокаду не может жить.

— Сейчас не доброта, Прасковья Ивановна, стойкость и мужество людям нужны! — непримиримо выговорила Нина.

— Конечно-конечно, девочка, но все лучшее, что человек построил на земле, в первую очередь добротой его добыто!

— Сомневаюсь…

— Ну, станешь постарше, поймешь…

— Афанасий Титыч… — неожиданно послышалось от дверей класса.