История моей любви

И вот ходили мы с бабушкой по тихому лесу, и она вдруг начинала рассказывать мне какую-нибудь сказку, и лес сразу оживал, делался таинственным и необычным. И никогда не ругала меня бабушка, даже когда я разбил мамину чашку или чуть не утонул в Финском заливе. И в школу провожала меня, потом шла на рынок и в магазины, покупала продукты, готовила обед. И после уроков снова встречала меня у школы… А дома уже был готов обед: вкусные душистые котлеты, сочные, сытные, и поджаренная картошка, румяная, с хрустящими корочками…

Вот, может, потому и я сам таким тихим получился, что бабушка у меня тихая?..

Конечно, тихим я был, как же мне это раньше-то в голову не приходило?.. Ведь был самым сильным в нашем классе наравне со Славкой Пучковым, а никогда и ни с кем не дрался… Ну, Славка-то человек отчаянный, он уже два раза оставался на второй год; сначала в четвертом классе, а потом и в пятом, так и оказался вместе с нами. Но шестой все-таки закончил, хоть на экзаменах и сплошные тройки у него были. Еще смеялся он надо мной, что я один из всех мальчишек получил похвальную грамоту в нашем шестом классе, а остальные три — наши постоянные отличницы Нина Богданова, Вера Копытина и Лида Балашова. Вера с Лидой эвакуировались, когда уезжала наша школа, а Нина с мамой остались, как и мы. Еще приходили они к нам домой советоваться, уезжать им или нет, и мы долго впятером сидели за столом, все думали, но так ничего и не решили.

И закадычный друг мой Боря Захаров, — мы с ним с первого класса сидели за одной партой, — тоже был тихим… Ну, Боря-то — понятно — он низенький и слабосильный, и даже лицо у него девчоночье: румяные щечки, губки бантиком, большие глаза и пушистые ресницы, как у Нины. И всегда он был так аккуратно одет и вообще такой чистюля, что бабушка постоянно в пример его ставила. Ну, Боря-то не чета мне, он — поэт!..

В комнате было все так же темно и глухо, тихо, даже бабушкин шепот не долетал… Сходить сегодня в школу, что ли, может, и Нина придет?.. Эта школа на Второй Советской уже четвертая, в которую нас переводят с начала войны. В нашей довоенной, что на Старо-Невском около Исполкомовской, сразу же сделали госпиталь, как и в финскую войну. Занятия начались было в школе на Девятой Советской, но в нее попала бомба; потом на улице Моисеенко, потом на Шестой Советской… Теперь из всего нашего класса осталось лишь пять человек, а из старых учителей — один Афанасий Титыч, математик. И все классы собирались в одной комнате, рассаживались маленькими группками вокруг своих учителей, старались оказаться поближе к топившейся буржуйке… И Нину, может, я увижу, и Борю… И на переменке, возможно, выдадут по тарелке супа без карточек. Он горячий, и перловые крупинки в нем иногда попадаются или даже кусочки макарон. Если есть его медленно, а крупинки пережевывать долго и тщательно, то получается сытно, хоть и без хлеба…

И тут уж я ничего не мог с собой поделать, начал безудержно мечтать.

Хоть мы и в блокаде, и в кольце, и отец где-то на Большой земле воюет, и писем от него больше месяца нет, но вот случается чудо: вдруг открываются двери и входит папа, улыбается бодро, а на плече несет целый мешок муки. И мы сразу варим из нее большущую кастрюлю каши, сковородку поливаем остатками рыбьего жира и жарим оладьи, толстые, сытные, с румяной корочкой!.. И есть их можно быстро и сколько хочешь. И мы едим, едим, и тело мое делается таким же крепким и сильным, как до войны.

2