История моей любви

Вдруг я почувствовал, что мама с бабушкой уже встают… Сдвинул одеяло с уха: да, слышалось слабое шуршание. И над маминой кроватью будто чуть двигался сгусток темноты, и бабушкина кровать скрипнула… Значит, и мне пора. И как только мама с бабушкой узнают, что уже можно идти в булочную?.. Радио ведь не работает, и часов в темноте не видно. Угадывают они, что ли?.. А я все не мог заставить себя вылезти из теплой кровати, полежал еще, сжавшись в комок, подтянув колени к подбородку. И только когда сообразил, что мама с бабушкой могут испугаться, чего это я не встаю, рывком отодвинул в сторону одеяла и пальто, схватил мамин ватник, висевший на спинке стула рядом с кроватью. И хоть разом натянул его на себя, все-таки успел почувствовать, как щемящий озноб охватывает спину и плечи, тисками сжимает грудь. Поспешно запахнулся, тщательно застегнул все пуговицы и только после этого опустил ноги на пол, поставил их на голенища лежавших у кровати валенок. Тут же на стуле были и зеленые ватные солдатские штаны, мама купила их мне на толкучке у Овсянникова рынка. Вся одежда у нас теперь вообще лежала рядом с кроватями, сначала потому, что по нескольку раз за ночь бегали в убежище, когда объявляли воздушную тревогу, а потом уже просто из-за холода. Быстро натянул штаны, стараясь не соступить с валенок на пол, застегнул их, туго затянул ремнем. Штаны были великоваты мне, но тепло держали хорошо. Снова сел на кровать, схватил со стула портянки, сдерживая дрожь и изо всех сил стараясь не торопиться, намотал их на шерстяные носки, в которых спал. И надел валенки, подвигал в них ногами, встал, потоптался: ногам было удобно, портянки намотал удачно, будет тепло на улице.

Постоял еще, ухватившись за спинку стула, и почувствовал, что начал согреваться… Очень хотелось надеть еще шапку и тулуп, но делать этого было нельзя. Потому что это не нравилось маме с бабушкой, а главное — не до такой же я степени уже опустился, чтобы дома одетым ходить.

— Согрелся, Пашенька? — негромко спросила мама и аккуратно зажгла спичку; их тоже надо было экономить: кроме начатого у нас оставался всего один целый коробок.

— Да… — так же тихо ответил я, глядя на маму.

Ее лицо, освещенное горящей спичкой, было совсем не таким, какое сегодня приснилось мне, а зеленовато-бледным и одутловатым от голода. И даже как-то вытянулось оно, и под глазами мешки, но главное — смотрела мама сейчас устало и горестно-терпеливо. Чуть слышно и будто жалобно, как девчонка, вздохнула, стала зажигать коптилку на столе. А я все смотрел на маму…

Одета она была как всегда: толстое шерстяное платье, поверх него две кофты, рейтузы и валенки, а на голове — бабушкин старый шерстяной платок, завязанный узлом на спине. Смотрел я потому, что будто впервые увидел, как же устала мама!

— Ну, герой, что нос опустил?!

Я вздохнул, мама посмотрела на меня неожиданно весело, и усталой обреченности уже не было в ее голубых глазах, они даже улыбались по-довоенному задорно, насмешливо. И распрямилась мама, точно даже выше ростом сделалась…

— Расслабился что-то мой внучек, Танечка, — потише, чем мама, но тоже бодро проговорила сбоку бабушка.

Она стояла около буржуйки, открыв ее дверцу, аккуратно крест-накрест складывала в топку еще с вечера заготовленные мною коротенькие поленца. На сегодня их должно было хватить, а днем я схожу на пожарище маминой детской консультации, — до войны ее почему-то смешно называли «Каплей молока», — и постараюсь найти какое-нибудь топливо. Бабушка тоже была в валенках, а поверх платья и кофты надела еще свою меховую жилетку, которую она называла душегрейкой, голову и спину повязала двумя платками, простым и шерстяным, и была сейчас совсем горбатой.

— Ничего, мама, Паша у нас молодец!.. — Хоть бабушка и папина мама, но моя всегда называла ее так.

— Стараюсь… — выговорилось наконец-то у меня.

Тогда мама, все улыбаясь и глядя прямо в глаза мне, вдруг чуть привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку. От неожиданности я даже смутился, потому что у нас в семье не приняты такие нежности. И мама будто смутилась, опустила поспешно голову, пошла к ведру с водой. А я постоял еще, успокаиваясь, и поглядел на черные окна.

— Ну, Пашуля, решайся, — сказала мама; она зачерпнула ковшиком воды из ведра и держала его над тазом.

Я почувствовал, как у меня холодеет спина, и вздохнул: втайне надеялся, что мама с бабушкой забудут и мне удастся не умываться обжигающе студеной водой. Это повторялось каждое утро, но они ни разу не забывали, да и вообще мама теперь бывала такой же строгой, как раньше отец, я даже боялся с ней спорить. Подошел к тазу, протянул над ним руки.

— С мылом! — строго уже проговорила мама.