История моей одиссеи

Вдобавок ко всему, эти ребята оказались почти моими земляками – три года проучились в бакинской мореходке, и за это время хорошо освоились в городе. Осенью их ждал призыв в армию, и теперь они ехали в родной Донецк на каникулы.

В сумках у них лежали тщательно упакованные невиданные в их родном городе гостинцы – осетровый балык холодного и горячего копчения, копченый кутум – огромный жирный каспийский карп, и несколько желтых картонных коробок копченой же каспийской кильки. Килька эта в килограммовых и полукилограммовых коробках тогда еще свободно продавалась в бакинских рыбных магазинах, и была изумительно вкусной.

Мы вместе пили купленное ими на ростовском вокзале «Жигулевское пиво», закусывали килечкой, и я слушал их истории о жизни в мореходке. Затем настала моя очередь, и я рассказал, как мне объявили бойкот в классе, как я ушел из дома, и теперь пробираюсь в Москву…

Как-то незаметно, видимо, заинтересовавшись моей историей в нашу плацкарту подсели две симпатичные девушки с бокового места напротив.

Одна из них была чуть полноватой, другая – наоборот, совсем худенькой, но ни ту, ни другую это не портило. Высокие (по меньшей мере, для меня), в босоножках на каблуках, с длинными темными волосами, чернобровые, с ямочками на щеках, они были теми самыми гарными украинскими дивчинами, каких я не раз встречал улицах в Прилуках, Чернигове и Киеве.

Обе были студентками филфака то университета, то ли пединститута, то есть будущими словесницами; на обеих были элегантные, стянутые поясками длинные платья, и на шалав они были не похожи. Мне было бы жаль, если бы они оказались такими же, как та, в Минводах, но они такими вроде и не были.

Морячки это почти сразу поняли и, встав в первые секунды в стойку, вскоре заметно сбавили напор и стали вести себя не как какая-нибудь матросня, а как господа офицеры, хорошо знающие, как нужно ухаживать за настоящими леди.

– И что ты собираешься делать в Москве? – спросил один из моих новых попутчиков.

Я ответил, что пишу стихи, имею счастье быть немного знакомым с самим Евтушенко, а потому собираюсь его разыскать и попросить о помощи – глядишь, он меня куда-нибудь пристроит, а то и оставит жить у себя, поскольку я ему явно «показался».

Самое смешное, что я и в самом деле верил в то, что говорил, втайне рассчитывая стать для Евгения Александровича чем-то вроде приемного сына. Само собой, это была пустая фантазия, хотя…

Как знать, как бы все сложилось, доберись я в итоге до Москвы – у Евтушенко ведь тогда еще не было горького опыта с Никой Турбиной.

– Ты пишешь сти-хи-и? – протянула полненькая девушка. – Ну так почитай что-нибудь, а мы оценим…

Я на минуту задумался, а затем выбрал стихотворение, которое, на мой взгляд, должно было безотказно действовать на девушек, хотя пока почему-то не действовало:

Ты мне приснилась. Ты – с другой планеты.

Ее не видно в лучший телескоп.

Но все же хорошо, что есть ты где-то,

Что топчешь пыль инопланетных троп.

Что ты кого-то ждешь, и каждый вечер

В плечо кому-то говоришь: «Люблю!».

Я все равно тебя в итоге встречу.

И отобью. Ей-Богу, отобью!

– Еще! – потребовала полненькая.

Таких «инопланетных» стихов у меня, бредившего пришельцами, было тогда много, и я начал читать самое первое, написанное еще в девятом классе, с которого я и обнаружил, что время от времени могу рифмовать, пусть и не всегда точно:

Я родился, наверно,

В далеких мирах –

Где-нибудь во Вселенной

Есть мой дом и мой сад.

Только дом тот особый -

совсем не земной:

Длинный, он, как автобус,

и, как ящик, пустой.

Нет стола в нем и стула –

Только книги и плед,

Да под балкой сутулой

Висит твой портрет.

А в саду моем птицы

Распевают навзрыд:

«Нам Земля только снится,

Ну, а к ней пусть закрыт!

Говорят, там без края

Поля и леса.

Говорят, наш хозяин

На ней родился!

Ведь недаром, недаром

Написал он на днях:

«Я родился, наверно,

В далеких мирах»…»

– Еще! – повторила девушка, и я стал читать стихотворение, которое Евтушенко назвал «в целом удачным»:

В автобусе толкаются локтями,

А в магазине – даже в морду бьют.

А я брожу, как инопланетянин,

Случайно ошивающийся тут.

Мне доверяют девочки секреты

И держат пацаны за своего,

Но я-то знаю: я – с другой планеты,

Хоть я о ней не знаю ничего!

И в час, когда все граждане России

Ложатся от России отдохнуть,

Я пробую покончить с амнезией

И вспомнить – ну хотя бы что-нибудь!

Хоть букву из родного алфавита,

Хоть слово из родного языка…

А надо мной плывет моя планида,

И там никто не помнит земляка.

– Слушай, а ты ведь, похоже, и вправду поэт! – сказала она. – Во всяком случае, это лучше наших институтских графоманов. У нас ты бы был звездой. Почитай еще!

Вот так у меня и получился мой первый в жизни поэтический вечер, к слушателям которого присоединились еще два парня с соседней плацкарты. Я читал стихотворение за стихотворением, пьянея от восторженного внимания девушек, бывших намного – на целых четыре года! – старше меня, и в упор не видевших морячков, явно не испытывавших восторга от того, что я переключил все внимание дам на себя.