История моей жизни

- Учись, осталось несколько дней. Выдержишь экзамен, - и ты спасен.

"Спасен"... Сильное слово, и я его понимаю: буду спасен от сиротства, от одиночества и стану одним из многих учащихся, а потом пойду с образованными людьми по одной дороге.

И вот однажды, в певучее весеннее утро, на кухню приходит Данило, обслуживающий первый этаж училища, и своим обычным сиплым голосом обращается ко мне.

- Тебя в учительскую требуют.

- Уже?! - весело кричу я.

- Да, учитель русского языка тебя спрашивает и господин Навроцкий, что по рисованию...

"Если они спрашивают, - значит я принят. Это они во имя Нюренберга хотят меня принять в институт".

И, думая так, я бегу, не чуя почвы под ногами. Уверенность в том, что я уже принят, так убедительна, что я встретившемуся Станиславу кричу:

- Дедушка Стась, а я уже принят!.. Иду в учительскую!..

- Ну, ну, дай боже!.. - родственно-мягко воркует старик.

И я бегу и внутренне смеюсь от счастья. И вот я уже несусь по широкому коридору, а еще секунда - и предо мною белая дверь учительской.

Вхожу и... становлюсь совсем-совсем маленьким. Я вижу многолюдное собрание учителей. Вижу синие вицмундиры, золотые пуговицы, крахмальные воротнички и манжеты, гладко причесанные головы, чисто выбритые лица, усы, бакенбарды, длинный стол, покрытый сукном цвета спелой малины, и в золотой раме - портрет самого царя.

Неожиданно попав в такое высокое общество, я теряюсь и не знаю, что делать с руками: держать ли их по швам, как меня учит Станислав, или всунуть их в карманы куртки.

Из-за стола поднимается учитель русского языка Колобов и указательным пальцем подзывает меня к себе.

Когда я, вконец смущенный, подхожу к нему, он слегка наклоняется ко мне и спрашивает:

- Скажи мне, Свирский, куда ты девал буквы?

Ощущаю мелкую дрожь в нижней челюсти и небывалую слабость в ногах. Ищу и не нахожу обычной ласковой улыбки на лице учителя, но... это совсем не он, не Колобов, а чужой и строгий господин в блестящих пуговицах.

- Какие буквы? - тихо спрашиваю я и тут же теряю соображение.

- Голубчик мой, ты хорошо знаешь, о каких я буквах говорю. Но если ты забыл, я могу тебе напомнить. В приготовительном классе стоит черная доска с шестью перекладинами, куда я вставлял большие буквы, передвигал их, составлял слоги, а из слогов - слова, а вы читали хором... Вспомнил теперь?

- Вспомнил, - шепчу я.

- Так, так... Ну, и вот... часть этих букв пропала, и все говорят, что они у тебя...

Холодными потоками льются на мою голову слова учителя русского языка, и мне становится страшно.

- Господин учитель, я этих букв не брал и не дотрагивался...

- Даже не дотрагивался?! - восклицает Колобов.

Происходит движение среди педагогов. Лица суровые и сосредоточенные. У всех губы сжаты, и ни одной сочувственной черты. Даже Навроцкий, учитель рисования, добрейший из добрых... В его красивое лицо я впиваюсь с надеждой вызвать знакомую мне ласковую улыбку, по напрасно: и он отворачивается.

- Ты, вот что, Свирский, - говорит мне Колобов, - если у тебя эти буквы сохранились, принеси их, попроси прощения, и я за тебя похлопочу...

Весь учительский персонал настораживается. Впереди всех просовывается серая бороденка Ратнера. Его злая улыбка обнажает ломаную шеренгу гнилых зубов.

- Что же ты молчишь? Я тебе говорю?.. - слышу я голос классного наставника.

- У меня нет этих букв... - произношу я плачущим голосом.

- Куда же ты их дел? - настаивает учитель.

Я молчу. Тогда начинают говорить преподаватели.

Больше всех горячится директор. Этот старик с молодым голосом произносит бурную, но мало мне понятную речь о какой-то наследственности, об окружающей среде, о вредном влиянии и о прошении, поданном четвертым курсом о принятии меня в институт на казенный счет.

Мне кажется, что если я стану внимательным, послушным и тихим, то мимо меня пронесется то страшное, что нависло надо мной, и я стараюсь быть хорошим, серьезным и просительным делаю лицо мое, но все напрасно: эти большие ученые люди в вицмундирах огораживаются от меня неумолимой строгостью.

- Итак, ты решительно отрицаешь, что стащил буквы? - снова обращается ко мне Колобов.

Боюсь собственного голоса и на последний вопрос отвечаю утвердительным кивком головы.

- Так ты вот как!.. Продолжаешь отрицать... Хорошо! В таком случае придется сделать очную ставку со второй группой...

- Я бы давно это сделал, - перебивает Колобова Ратнер, - ведь это с научной точки зрения факт поразительный... Сам Достоевский до этого не додумался бы... Весь класс говорит "да", а он один, такой маленький, настойчивый, отрицает... И притом ни капли раскаяния...

Окончательно перестаю понимать, что вокруг меня делается.

Сознаю только, что со мною хотят что-то сделать, и это "что-то" пугает до дрожи.

Меня ведут по коридору. Позади шаркают ноги учителей. Вот старшая группа приготовительного класса. Я здесь давно не был, с тех пор, как меня выгнал учитель арифметики Ратнер.

- Встать! - командует Колобов.

И шестьдесят малышей вскакивают с мест и замирают при виде входящих учителей.

Мой взгляд блуждает по знакомым чертам еврейской детворы.