История моей жизни. Воспоминания военного министра. 1907—1918 гг.

В начале октября в Петербург приехал полковник Стржалковский. Его дело, наконец, было рассмотрено Туркестанской военной палатой, и он был признан виновным в недостаточном за подчиненными надзоре и бездействии власти, за что был приговорен к содержанию в крепости на четыре недели; насколько помню, ему поставили в вину утрату одной бумаги и неправильную подшивку двух бумаг в не те дела, куда следовало! Между тем он уже три года был без должности и бедствовал с семьей. Наказание он поспешил отбыть, надеясь вновь поступить на службу, но ему должность не давали; приходилось выходить в отставку, но ему при этом отказывали в производстве в генералы и вправе носить мундир, и даже было сомнение, имеет ли он право на пенсию? Стржалковский произвел на меня очень хорошее впечатление, и я решился хлопотать за него. Он уже подал прошение на высочайшее имя, прося дать ему при отставке чин, мундир и пенсию. Я побывал у министра юстиции Щегловитова, который, рассмотрев дело, обещал исполнить прошение Стржалковского, если только Военное министерство (Главный штаб) его поддержит. Я побывал у начальника Главного штаба Михневича (мой товарищ по Семеновскому полку) и просил его оказать содействие; Михневич с полной готовностью обещал это сделать, казалось, что успех ходатайства вполне обеспечен, а между тем через несколько месяцев я узнал, что оно было отклонено! По справке в Министерстве юстиции оказалось, что Главный штаб вовсе не поддерживал ходатайства, а лишь заявил, что не возражает против оказания Стржалковскому милости, и в Министерстве юстиции при таких условиях не нашли возможным просить за него. Я уже раньше слышал, что Михневич в Главном штабе ничего не делает и не значит, а теперь мне самому пришлось убедиться в этом! Я написал Стржалковскому, чтобы он представил новое прошение на высочайшее имя и прислал его мне; по моей просьбе это ходатайство поддержал туркестанский генерал-губернатор Самсонов[242]; я его передал в комиссию прошений, и уже в следующем году просьба Стржалковского была удовлетворена.

Не знаю, принесло ли лечение в Ессентуках какую-либо пользу жене, но оно, по-видимому, расстроило ей нервы. В начале ноября у нее по пустому поводу (смерть котенка, привезенного с дачи) начались сильные головные боли, переходившие на затылок; призванные врачи (сначала Сигрист, потом Наук) лишь через месяц справились с этим злом.

В начале декабря я собрался составить свое завещание. По моей просьбе текст его составил М. А. Александров; в качестве свидетелей его подписали: он же, Чебыкин и Забелин; а затем (5 апреля 1911 года) сдал его на хранение в Опекунский совет; все мое имущество я завещал жене.

В конце года я узнал, что Царскосельское дворцовое управление продало колонистам Фридентальской колонии арендуемые ими свыше ста лет земли. Это дало мне идею просить о продаже мне земли под моим домом. Я обратился к начальнику Канцелярии Министерства двора генералу Мосолову и подал прошение. Удовлетворение этой просьбы оказалось, однако, невозможным: кабинетские земли не могут по закону быть отчуждаемы, колонистам же была продана земля, уже не числившаяся кабинетской. В виде утешения мне продлили срок аренды всех моих участков до 1 октября 1999 года.

Бывшая моя жена продолжала жить в Царском, куда я ежемесячно отсылал следовавшие деньги. В конце года племянники мне говорили, что здоровье ее плохо, а 7 января 1912 года мне совершенно неожиданно сообщили, что она в этот день скончалась. В два часа дня племянник Саша сообщил мне по телефону, что ее здоровье очень плохо, а в четыре часа приехала жена дворника в Царском с известием, что она скончалась в половине второго дня. В половине шестого я с Сашей поехал в Царское. При ней была лишь одна прислуга; она сама жила в двух комнатах верхнего этажа, а остальной дом стоял запертым, необитаемый и нетопленый; она давно болела, но врача не хотела звать. Пристав уже наложил печати, но никто в доме не знал о существовании в стенах двух железных шкафов, поэтому он по моим указаниям опечатал и их. В Царском я уже застал М. П. Безак, которая мне сказала, что покойная выразила желание, чтобы я ее похоронил на свой счет, а оставшиеся после нее деньги пошли на украшение ее могилы; первое я решил исполнить, а второе желание зависело уже не от меня, а от ее наследников – детей ее брата Александра[243]. Похороны состоялись 10 января на Царскосельском лютеранском кладбище.

Эта смерть невольно воскресила в памяти многое пережитое. Совсем молодым, на двадцать шестом году жизни, я женился, преисполненный розовых надежд. Несмотря на трудное начало, в служебном отношении надежды мои сбылись свыше меры, но в семейном отношении мой первый брак дал мне мало радости, и невольно вспоминалось пережитое, и что жизнь сложилась далеко не так, как я надеялся.