История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Потом постепенно у него это прошло, и он опять стал говорить не по возрасту отчетливо. Как-то сосед Пашко Пронькин, сидя у нас, в разговоре сказал «лицимонер», а Леонид его поправил: «Не лицимонер, а ми-ли-ци-о-нер!» Меня тогда поразило: откуда он мог заучить, живя на хуторе, правильное произношение такого трудного слова? Это было, если не ошибаюсь, в 1923 году.[349]

Примечание, сделанное позднее. Здесь я опять переусердствовал в самообвинении. То, что я, когда в работе что-нибудь не ладилось, раздражался и делался порой несправедливым к жене и даже к сынишке, бывало. Хотя не часто, но случалось, что доходил до омерзительного мне самому состояния, когда давал волю рукам. Я никогда этого не оправдывал. Но в данном случае грабелище переломилось потому, что было надломлено, удар не был сильным и не оставил следов. Но за этот удар мне и теперь стыдно, потому что сынок мой своим поведением заслуживал ласкового обращения. Такие вспышки у меня были редки, а вообще-то я не был суров с детьми, и они не трепетали передо мной, как я перед своим отцом, всегда рады были быть со мной.

Январь 1955 года

Однажды, находясь по какому-то делу в Нюксенице и узнав, что в этот день будет в школе спектакль — любительский, конечно — я остался посмотреть его. Надо заметить, что спектакли я очень любил, они доставляли мне большое наслаждение даже и тогда, когда исполнялись крайне примитивно: я своим воображением восполнял недостатки. И в этот вечер после спектакля еще детишки-школьники читали стихи. В числе их была Руфка Бородина, дочка моего старого друга Ивана Дмитриевича, она была сверстницей моему Феде. Видя, как свободно держит она себя на сцене и толково декламирует, я вдруг почувствовал, осознал, как безумно, как дико поступаю, что не отпускаю в школу Федю. С таких-то лет я припряг его в оглобли вместе с нами, чтобы тащить это проклятое хозяйство, которое для меня самого стало казаться тяжелой обузой. Я думал: вот я заставляю его вместе с нами работать в этом хозяйстве, оправдывая это тем, что оно им же будет нужно, и ради этого он останется таким же безграмотным, а значит и беспомощным, как и я. Когда-то, учась в школе, я был лучшим учеником, я подсказывал Федьке Казакову. Но после школы я ушел в свое хозяйство, а он работал за прилавком в магазине отца, и мне не раз приходилось завидовать, как он бойко считает на счетах, как уверенно и красиво пишет, как свободно, правильно и выразительно говорит. А теперь вот Руфка смело и уверенно говорит со сцены, а мой Федька, оторванный от школы, от своих сверстников, даже вообще от людей (потому что мы жили не в деревне, а на хуторе), занятый каждый день какой-нибудь работой, теперь, конечно, не сможет так выступать, а ведь был лучшим учеником!

И я тут же решил: пусть приходит в упадок хозяйство, пусть хоть совсем разорится, но я должен дать возможность Федьке, а потом и Леониду учиться. В тот же вечер я спросил учителя, может ли он принять теперь же (дело было среди зимы, в начале 1924 года) моего мальчишку учиться. Я имел в виду, что Федька в эту зиму окончит первую ступень (4-й класс), а осенью я отдам его в семилетку. Что Федька догонит и перегонит своих товарищей — в этом я был уверен. Но учитель отказал[350] — наверное, потому, что был сердит на меня за мою заметку в газете про его жену, тоже учительницу.

Посоветовавшись с женой, я запряг лошадь и повез Федю в Юшковскую школу[351], близ Богоявления. Заведовал этой школой мой старый друг Илья Васильевич Шушков — он перекочевал из Устюга в родные места. Когда я рассказал, в чем дело, он пожурил меня за то, что я из-за работы оторвал ребенка от школы, и велел мне оставить его на испытание на две недели. Если за это время выяснится, что можно оставить его в последней, четвертой группе, то так тому и быть, и к будущей зиме он будет подготовлен для поступления в семилетку.