История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Встретил меня Швецов довольно тепло, увел сразу в чистую горницу, жена его подала нам туда обед и чай, а остальные обедали на кухне. Семья его состояла из отца, матери и, кроме жены, еще двух баб — жен его старших братьев. Один из братьев погиб в Германскую войну, а второй ушел с белыми, и от него не было вестей. Отец его был немного ниже среднего роста, с умеренной черной бородой, старик великорусского типа, какие встречаются в Костромской, Тверской и Владимирской губерниях. Советскую власть и коммунистов старики, по-видимому, не любили: когда я сказал Швецову, что организовал коммуну и для нее ищу место, он просил меня со стариками об этом не говорить.

Километрах в двух от села была коммуна. На второй день я пошел туда. В коммуне как раз в тот день вечером был спектакль, и я остался посмотреть его и ночевать.

Коммунары рассказали мне жуткую историю. В 21-м году, во время кулацкого восстания, у них в коммуне были перебиты почти все мужчины[373]. Сначала их восставшие заперли в сарай, а потом в один из дней вывели оттуда и по одному убивали. Убивали хладнокровно, деловито, большей частью таким способом: жертву выводили в круг и били припасенными заблаговременно кольями, били по голове до тех пор, пока заметны были признаки жизни. Коммунары высказывали предположение, что Швецов в этом деле принимал активное участие, так как после восстания он целый год скрывался. Но говорили они это предположительно[374].

Состав коммуны из-за этого избиения был преимущественно женский (вдовы), мужчины были из числа вступивших впоследствии, и все молодежь, одиночки. У коммуны была паровая мельница, и жили они, в общем, безбедно, но их настроения меня не обрадовали. Они стремились тоже переселиться всей коммуной в европейскую Россию, у них в это время тоже посланы были ходоки в Тамбовскую губернию, где они надеялись занять какой-то бывший монастырь. Стремление их уехать из тех краев по климатическим соображениям усилило возникшее у меня неприятное впечатление от первого знакомства с Сибирью.

На следующий день я не мог уже скрывать от Швецова своей неприязни к нему. Он мне предлагал было солидную помощь на случай моего переселения только со своей семьей. Было у него всего 5 домов: два шестистенка под железными крышами и три избы середняцкого типа — две тут же в селе и одна на заимке[375]. Он мне отдавал одну избу в селе, лошадь и корову. Вторую лошадь, говорит, может быть, сам купишь (с одной лошадью там хозяйствовать нельзя, пашут там парой). Но я от его подарка, конечно, отказался и, как бы шутя, сказал ему, что если бы даже и получил от него такой подарок, то, переселившись, все равно повел бы против него как кулака, борьбу, стал бы натравливать на него бедняков. «Ничего, — говорит, — может быть, и уживемся».

А кулак он был матерый. До революции у них имелся даже свой кожевенный завод, переданный потом кооперации. Имел он сложную молотилку и жнейку-сноповязалку[376] и хвастал мне, что на этих машинах он заработал за время уборки и молотьбы около 600 пудов пшеницы. Получая пшеницей за жатву и молотьбу, он ценил ее по 40–50 копеек за пуд, а в конце зимы продавал по 2 рубля — 2 рубля 25 копеек. Правда, дореволюционного размаха в его хозяйстве уже не было. До революции они держали по 8–10 батраков, имели по 40–50 езжалых лошадей и примерно столько же коров. А сейчас у него был один батрак, 7 лошадей и 17 коров. «Между тем, — рассказывал он, — в голодовку 21-го года (в одно время с голодом в Поволжье) доживали до одной лошади, да и та падала от истощения, даже сами питались кореньями трав и едва волочили ноги». Я удивлялся тому, как скоро он оброс: шутка сказать — 7 лошадей и 17 коров! Он уже помышлял о приобретении трактора.

Переночевав еще, я стал было собираться в дальнейший путь, но он отсоветовал: «Чё, паре, тебе идти пешком-то. Вот завтра я запрягу двух лошадок, положу пудишек полсотни пшеницы, да и поедем». Ну, думаю, если положит по 25 пудов на лошадь, так не быстро же поедем.

Но оказалось, что лошадки-то двух аршин пяти вершков ростом, и они с 25 пудами каждая, да плюс мы оба, большей частью ехали на которой-нибудь одной, все время бежали полной рысью.

Проехав верст 45, он завернул в деревне к одному домишке и стал выпрягать лошадей.

— Что, — говорю, — лошадям отдых думаешь дать?

— Да нет, — отвечает, — лошади-то еще легко бы пробежали 17 верст, оставшиеся до Петропавловска, да ехать здесь вечером-то опасно. Вишь, уж солнце невысоко, тут и нас уколотить могут и лошадей угнать.

— Ну, — думаю себе, — здесь, видно, не то, что у нас. А вот в нашем месте, — говорю, — поезжай куда хочешь в самую глухую ночь, и никто никогда тебя не тронет.