История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Первый день я, лежа или сидя на своей полке, только слушал. И на второй день почти до вечера вытерпел. Но когда он зашипел, что власть закрывает церкви, и привел пример, что вот-де на Путиловском заводе церковь закрыли[366] против воли рабочих, что многие даже плакали, — я не выдержал и со всей своей необузданностью и грубостью обрушился на него.

В числе многих других примеров я указал ему на случай со старичком-поляком: мог ли, мол, раньше мужик пойти с такой просьбой не только к царю, вместо которого у нас теперь Калинин, а хотя бы к приставу? А если бы пошел, то что, кроме мордобоя, смог бы получить? Или вот, говорю, спроси-ка у него, как у них там, в Польше, при помещиках живется.

После моей недолгой, но выразительной речи он больше своего голоса не подавал, да и головы не поднял, все лежал. А пассажиры стали тяготеть ко мне, и разговоры пошли совсем другие.

До Омска я не доехал, сошел в Ишиме[367], решив оттуда пройти пешком на Петропавловск[368]: мне хвалили эти места на предмет переселения, да я где-то и читал про хлебородные ишимские степи. К тому же и мой товарищ по плену был на этом пути.

На станции мне первым делом бросилось в глаза, что мужики привезли хлеб, пшеницу не в мешках, а в больших плетеных корзинах, по одной на розвальнях[369]. Чтобы зерно не сыпалось, корзины кой-чем застилались. Одежда на мужиках тоже произвела на меня безотрадное впечатление, она имела вид какой-то случайной рвани. Нельзя сказать, чтобы мы в нашем месте были в этом отношении безбедны, но все же одеяние у всех было установившееся, сравнительно однородное, например, кошули. Если они и изрядно изношенные, так все же зачинены, иногда и довольно мозаично украшены заплатками. Или тулупы из домашних вохреных[370] овчин. А тут, черт ее знает, какая-то смесь всевозможных лохмотьев. Я ожидал встретить не это. Мне запомнилось прочитанное где-то в рассказе сравнение сибиряка и россиянина: сибирский крестьянин был в хороших, крепких сапогах и все на нем было солидное, добротное, сам он смотрел уверенно, а россиянин в сермяге и липовых лаптях выглядел забитым, запуганным. Правда, забитыми сибиряки и мне не показались, наоборот, они выглядели свирепыми, неприветливыми, на вопросы отвечали нехотя, как бы сердясь.

В нашем месте упорно держалось мнение, что Сибирь настолько богата хлебом, что он там ни во что не ставится, и в деревнях никто не имеет обыкновения продавать печеный хлеб, а просто, если прохожий или проезжий спросит поесть, так его накормят и с собой дадут. Так же поступают и с нищими. Такие слухи я слышал еще ребенком, и они поддерживались до самого последнего времени ездившими в Сибирь ходоками. Им тем более верили, что ходоки ездили в Сибирь тоже на предмет переселения, и такими рассказами они увлекали за собой очень многих.

Но мне пришлось убедиться в обратном. В Ишиме я не счел нужным купить на базаре хотя бы несколько калачей (по Сибири пекут особые, широко известные калачи, весом примерно в фунт), которые продавались тут по 10 копеек. И на первом же ночлеге мне пришлось пожалеть об этом: ночевать пришлось без ужина, только посмотрев, как ужинают хозяева. Утром я обошел едва не полдеревни, пока нашел, наконец, «добрых» хозяев, которые, «жалея» меня, согласились продать мне два калача по 15 копеек за штуку.

Хотя был уже апрель, но в Сибири стоял такой мороз, что я, заехавший в ботиночках (мне их дал в Вятке Сидоров, когда я ехал еще в Москву, а домашние валенки я оставил у него, потому что в Вятке уже таяло), вынужден был в каждой деревне заходить в избу, отогревать ноги. Хорошо, что деревни в том месте были одна от другой через 3–5 километров. Но когда мне осталось верст 30 до села Дубинкино[371], я узнал, что до него больше ни одной деревни не будет. И как ни ограничен был мой бюджет, мне пришлось раскошелиться и нанять подводу. Вечером хозяин, у которого я ночевал, согласился увезти меня за два с полтиной, но утром он попятился, пришлось прибавить полтинник. Правда, я зато выговорил, чтобы мне на время пути дали тулуп и валенки, поэтому не мерз.

В Дубинкине по улице шла большая толпа людей из церкви. Это мне не понравилось: в нашем месте молящихся было меньше.

Это было большое село. В пути мне о нем говорили как об отменно богатом селе. Там, мол, и крыши-то железные. Верно, домов пяток было под железом, а остальные были покрыты или соломой, или дерном, даже некоторые домишки были без чердаков, прямо на потолок наложен дерн. Но все же это село выглядело получше, чем те деревни, которые я проходил. В них меня поразило обилие соломы: из нее была не только крыша, но и стены ввиду их ветхости или недостаточной толщины были обложены ею, только маленькие дыры-окошечки чернели в этой куче соломы.

Ямщик мой знал Швецова и знал, где его дом, поэтому, ни у кого не спрашивая, прямо подвез меня к его крашеным воротам. Дом — крестовый шестистенок[372] был покрыт железом и еще совсем новый, но из березового и притом тонкого леса, в нашем месте такой лес шел только на дрова.