История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Перед курсами я сошелся с избачем Нижне-Уфтюгской избы-читальни[393]. Он тоже был начинающий и одет немногим лучше меня. Уроженец он был, кажется, Подосиновского района, а перед тем, как попал в наш район, работал на Красавинской фабрике[394]. Был он еще молодой парень, лет 18, но мы легко находили общий язык: в общежитии, когда разгорались между курсантами споры на разные темы, мы с ним всегда оказывались в одном стане. Звали его Котельников Павел Иванович.

Еще всегда держался вместе с нами тоже молодой парень, земляк Котельникова; как и я, запоем читал художественную литературу. Это нас с ним тесно сблизило, мы часто чуть не до утра засиживались в разговорах о литературе. Он бойко писал стихи. За время курсов мы так крепко привязались друг к другу, что нам не хотелось расставаться. По моему совету он подал заявление в Губполитпросвет[395] о посылке его в наш район, но ему отказали, послали в свой. А в Котельникове за время курсов я заметил двуличность. Например, ратуя в спорах за нравственную чистоту, за товарищеское отношение к женщине, он втихомолку волочился за каждой юбкой.

Посмотрев на курсах, как некоторые красиво и свободно говорят с трибуны, и, сравнивая себя с ними, я пришел к выводу, что не гожусь в избачи, даже и в сельские. Тем более что я услышал, какие большие и многосторонние задачи стоят перед избачем. Поэтому примерно в половине курсов (они были месячные) я подал заведующему курсами Лаптеву заявление, в котором просил его проверить мои знания и способности, и, если я окажусь неспособным быть избачем, то не стоит тогда тратить на меня средства и держать на курсах. Он на мое заявление ответил, что избачем я могу быть хорошим, и посоветовал быть увереннее.

Как-то всех нас вместе с одновременно проходившими курсами учителей, около 300 человек, повезли на экскурсию на Красавинскую фабрику. Ехали мы туда на специально поданном для нас пароходе. От пристани на фабрику мы шли строем, весело напевая под ногу песни. Вдруг, оглянувшись, я увидел стоящую в стороне и плачущую Ольгу. Вид у нее был жалкий, одета она была в какую-то рваную жакетку. Пройдя еще несколько сажен, я вышел из колонны и подошел к ней. Поздоровался, спросил, о чем она плачет. Она сквозь слезы сказала:

— Нет ли хоть немного денег, ребенку на молоко?

— Да разве у тебя есть ребенок? — пораженный, спросил я.

— Есть, — ответила она, рыдая, и рассказала мне свою историю, которая заставила меня почувствовать себя перед нею очень виноватым.

— Когда я приехала в Устюг, обратилась к Хомякову (ее земляк из соседней деревни, работал где-то в губернском учреждении) с просьбой устроить на какую-нибудь работу. Он направил меня в одно место, но там надо было пройти осмотр у врача. Я побоялась, что при осмотре обнаружится моя беременность, об этом узнает Хомяков, а через него дойдет слух на родину, и не пошла на эту работу и Хомякову больше не показывалась. Потом мне удалось поступить в прислуги. Хозяин был коммунист, служил на хорошем месте. Жили они по-барски, и мне у них жилось сытно, хотя и работы было много: ухаживала за детьми, готовила, стирала. Жить бы тут можно, да хозяева стали замечать, что я толстею, и начали допытываться, не беременна ли. Сначала я отшучивалась, говоря, что это, мол, от сытой жизни, но потом, зная, что они в конце концов узнают правду, взяла расчет и ушла из Устюга, где часто встречались наши уфтюжане. Ходила по окрестным деревням, кормилась чем придется, пришлось и милостыню просить. Потом в деревне Тучегорье меня пустила пожить одна бедная вдова-старушка. Жила она в маленькой избенке и кормилась наполовину милостыней. И я, пока жила у нее, кормилась частью тем, что пряла местным бабам или помогала полы мыть, а то и просто подаянием. Тут у нее я и родила, у нее живу и теперь. Кормлюсь кое-как. Вот сегодня, например, меня послала сюда одна баба из ихней деревни, унести ее мужу, работающему на фабрике, продуктов и за это обещала дать мне хлеба.

Я сгорал от стыда и раскаяния, слушая это и видя ее беспомощность и бесприютность. Денег у меня при себе оказалось 65 копеек, я отдал их ей и велел на другой день придти в Устюг, где я надеялся занять у товарищей.

Она пришла с ребенком. При виде его я не почувствовал той радости, какую вызывали дети от жены. Приласкать тех, подержать на руках, поносить у меня всегда было неодолимое желание, при виде же этого я испытывал какое-то смешанное чувство жалости и неприязни.