История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Ни профсоюз, ни другие организации никакой работы среди рабочих не вели. Даже такое дело, как ударничество[518], проводилось весьма просто: выдавали на каждую бригаду определенное количество карточек ударников на обеды, а бригадир раздавал их по своему усмотрению, оставляя, конечно, и себе, и дело с концом. Между тем наш, например, бригадир ничего по-ударному не делал: на работу, как правило, на полчаса опаздывал, да и днем большей частью слонялся без дела. Прораб спускал ему это потому, что сам дело знал плохо, а бригадир, надо сказать к его чести, если бы хотел, то работать мог бы, дело свое он знал хорошо. Но употреблял он свои знания не на пользу производству, вместо того, чтобы учить рабочих, он только кичился перед ними своей квалификацией.

Я скверно чувствовал себя на работе в те дни, когда не было на целый день определенного дела, когда дергали с одной работы на другую или когда приходилось быть подручным при каком-нибудь монтере 5–6 разряда. Тогда то и дело приходилось слышать: «Дядя Ваня, принеси французский ключ!», «Дядя Ваня, подай плоскогубцы!» и т. д. Гораздо лучше было самочувствие, когда отводили работу на целый день, хотя бы она была и тяжелая, скажем, бить кувалдой по зубилу, перерубать полосы железа.

Однажды мне пришлось срубать заклепки под окном здания, где работал Федька. Он дежурил, сидя в чистой комнате у телефона. Я в тот день чувствовал себя нездоровым, каждый удар кувалдой отзывался болезненно, поясницу ломило, руки и ноги дрожали. Глядя на Федьку, спокойно сидящего у телефона, я думал: «Вот мы — люди одной семьи, а какие разные условия нашей работы и жизни. Он вот отсидит свои семь часов, не усталый, не утомленный и не испачкавшийся придет домой, потом пойдет в особую столовую для ИТР, пообедает там за 7–8 рублей.

А я, измучившись, перемазавшись в грязи и ржавчине, кой-как дождусь конца рабочего дня, а потом пойду в столовую № 3 и пообедаю за 60–90 копеек капустой и картошкой. Ведь если бы мы жили по-прежнему в деревне, то независимо от того, что зарабатываем по-разному, пользовались бы одним столом».

Итак, ситуация сложилась такая, что оставаться дальше на квартире у сына и вообще в Ярославле мне было невозможно. Я взял на работе расчет и начал укладывать свои пожитки. Зинушка, увидев это, пошла в свою комнату и, по-видимому, сказала об этом Федьке, так как он пришел ко мне и с деланным удивлением спросил: «Ты что это, куда упаковываешься?» — «Куда поеду, — ответил я, — это я буду решать у билетной кассы. А что я отсюда уезжаю, так это для тебя не новость, я говорил тебе об этом раньше. И не просто пугал тебя этим по примеру твоей жены, а если сказал, что поеду, значит это решено».

Он пытался отговаривать меня. Можно, говорит, устроить так, чтобы в твою комнату и не входить. «Как же это мы, живя в одной квартире, будем избегать встреч друг с другом? А между тем нам с твоей женой встречаться, пожалуй, действительно для обоих неприятно», — отвечал я. Он сказал, что тогда можно попытаться устроиться в другом месте, но здесь же, в Ярославле. «Нет, — говорю, — я нахожу и это неудобным: жить будем в одном городе, а зайти мне будет к вам нельзя или придется ловить время, когда нет дома твоей жены. Поэтому самое лучшее уехать подальше. Жалею я только об одном — о том, что я сюда приехал. Если бы жить подальше друг от друга, все было бы хорошо. Да и вообще, — говорю, — и ты-то уговариваешь меня не только ли из приличия?»

Не знаю, может быть, это было жестоко, но я говорил то, что думал. В 6 утра мне нужно было на поезд. Вечером Федька долго сидел у меня в комнате. Говорили о том, о сем, но глаза друг от друга прятали. Уходя спать, он наказывал утром разбудить его, чтобы он мог проводить меня на вокзал. Я сказал, что это ни к чему. Он настаивал, но я решил не будить, зная, что искренности в нашем прощании не будет.

Так и не разбудил.

Итак, мы с сыном расстались. Увидимся ли еще когда-нибудь — не знаю. Если он останется таким, каким я нашел его в Ярославле, то он для меня чужой, видеть его такого я больше и не хочу. Если же он освободится от этой мещанской тины, обретет в себе порывы и стремления к деятельности, к овладению знаниями, к работе на пользу общества, если он освободится от цепких пут мещанки-жены и будет бодро шагать по жизни с песней веселой, как теперь поют, то тогда не исключена возможность нам с ним встретиться, и тогда, я надеюсь, мы с ним поймем друг друга, и нам не придется, разговаривая, прятать глаза.

Расставаясь так, я, может быть, причинил огорчение Федьке, но я хотел использовать это как сильно действующее средство, которое помогло бы ему встряхнуться, найти в себе силы вернуть свои лучшие порывы и стремления, которыми он, казалось, был полон, когда учился в семилетке.

Последняя пристань?