История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Но для меня было достаточно и этого. Ведь, несмотря на то, что я в то время получал зарплату, равную его стипендии, и имел на своем иждивении других, я все же посылал ему денег, сколько мог. А мать, живя уже без меня, когда он учился последнюю зиму, изготовила и послала ему валенки. Она сделала это, делясь последним, оставаясь, может быть, сама без валенок. Наутро после «конференции» Зинушка подала мне письмо листах на четырех. В нем она писала, что я могу не уезжать от сына, так как она решила с ним развестись, уже подала на расчет и уедет к матери. Снова повторив, что я и мои дети — выродки, она писала, что «пойдет на жертву» — не будет делать аборт, а родит, вырастит и воспитает Юрова, но не такого, как отец и дед. Вот только боится одного: как бы ни пришлось ее сыну — Юрову придти за подаянием к отцу — профессору Юрову (намек на желание Федьки учиться).

Вечером я сказал Федьке, что, мол, «конференцию» нам придется, по-видимому, возобновить.

— Зачем?

— Как же, ведь дело у вас доходит до развода, и причиной этому являюсь я.

— Только сейчас об этом слышу.

— Так вот можешь узнать об этом из этого письма.

Письма он не взял и читать его не стал, сказав, что письма подобного рода уже набили ему оскомину. Зинушка в это время была на кухне, и я намеренно говорил громко, чтобы она не подумала, что я хочу секретничать. Вскоре она оттуда отозвалась:

— Ты ничего нового, Иван Яковлевич, ему не скажешь. Он хорошо знает о том, что я давно пришла к убеждению, что, выйдя за него замуж, жестоко ошиблась.

— Так зачем же, — говорю, — в таком случае меня-то припутываете в это дело, хотите показать, что я послужил причиной вашего разрыва?

— Сознаюсь, — говорит, — это я сделала глупо.

И тут уж они принялись обмениваться «любезностями» с мужем.

Мне, откровенно говоря, хотелось верить, что они действительно разойдутся. И основания у меня для этого были: какой только грязи она не лила тогда на Федьку, как только не оскорбляла его, обвиняя и в низости, и в подлости, и в непоследовательности. Мне хотелось верить, что у Федьки сохранилось достаточно самолюбия, чтобы после всего этого считать невозможной совместную жизнь. Но, увы, они только на одну ночь воспользовались диваном — на этот раз Зинушка ночевала на нем — а на другой день вечером я уже слышал через стенку, что они мирно беседуют. И сердце мое упало: не бывать, значит, Федьке студентом, а суждено быть благонравным и безропотным мужем при жене.

Теперь о своей работе. Зачислен я был электромонтером второго разряда с месячной ставкой 75 рублей, которых хватало только на то, чтобы кое-как прокормиться. Раз в сутки по карточке давали обед, стоивший около рубля, а утром и вечером приходилось довольствоваться хлебом с водой. Полагавшихся по карточке 700 граммов хлеба мне, конечно, не хватало, приходилось покупать «коммерческий», за 1,5 рубля килограмм. Таким образом, я с трудом мог выкраивать 20–25 рублей для Ольги. Не посылать ей было нельзя: она там получала только 60 рублей на двоих.

Видов на увеличение заработка не было, так как для быстрого повышения квалификации и получения следующего разряда не было условий. Приходилось выполнять большей частью простые работы: рубить железо, нарезать гайки и т. п. Если случались работы, где можно было чему-то научиться, то бригадир посылал туда ребят, которые угощали его водкой. Он хотя был и молод, еще не прошел призыв, но выпить любил, особенно на даровщинку.

Не раз он под видом шутки намекал на это и мне, но я ему, тоже под видом шутки, отвечал, что я старик, да не пью водку, а ему, молодому, тем более не советую. Ну и понятно, что на мою долю всегда выпадала не лучшая работа.

В бригаде все, кроме меня, были молодые ребята, и почти все они считали выпивку высшим наслаждением, пропивали иногда последнее, не оставляя себе на хлеб и обеды. Хотя некоторые из них имели комсомольские билеты, я не слыхал, чтобы они когда-нибудь заговорили о текущих событиях, какие освещались в печати. Даже песенки во время работы они мурлыкали заимствованные от шпаны. Без конца, например, повторяли такую: «Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь маслину получай»[517]…

Я стал им говорить, что это очень некрасиво, что не пристало рабочему человеку перенимать всякую мерзопакость от шпаны. И что не мешало бы им почитывать газеты, знать хотя бы о таких важнейших событиях, как Съезд писателей или вступление СССР в Лигу Наций. Не знаю, насколько подействовали на них мои слова, но в последнее время они не стали при мне петь шпанских песен и о выпивках прошедших и предстоящих стали говорить реже.