История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Одно такое письмо мне запомнилось. Он писал примерно так: «Вашу просьбу прислать вам денег я, к сожалению, не могу исполнить. Дело в том, что я, вращаясь в кругу приличных людей, вынужден и сам одеваться соответствующим образом. Правда, я теперь имею довольно приличный гардероб, но надо еще приобрести приличную обстановку для квартиры и постельное белье».

Родители читали такие наглые его письма и не ругали его. Нет, они были согласны, что, действительно, эти его нужды более неотложны, чем покупка для них хлеба. И ели они отруби, мякину и терпеливо ждали, когда их Ванюшка, наконец, накупит себе всего необходимого и пошлет им деньжонок.

Может, мой Федька тоже рассчитывал, что я буду такого мнения, что если он получил образование, стал техником, то не может же он обедать в общей столовой, где обедают простые рабочие, и что поэтому Леонид не может претендовать на его помощь, хотя бы ему и приходилось жить впроголодь. Но я не мог так смотреть, я ожидал, что он с Леонидом поделится последним, себе откажет, но для него не пожалеет. Тем более, что создалось такое положение, что я бессилен что-нибудь сделать для Леонида.

Да, Федька под настроением минутного порыва может наговорить хороших обещаний, может написать их в письме, но действовать он, увы, может только так, как угодно его обожаемой супруге. Когда они при мне поехали в Нюксеницу, то у него, казалось, было твердое намерение привезти Леонида с собой. Но, вернувшись обратно без него, они старались меня уверить, что везти его сюда — значит сделать для него хуже, так как живет он там очень хорошо, нужды ни в чем не видит и т. д.

Но мне-то уже было понятно, что так, значит, угодно Зинушке. Я же решающего голоса не имел, так как не зарабатывал еще даже себе на хлеб и жил на чужой квартире.

Однажды я уловил момент, когда мы с ним остались дома вдвоем и запальчиво, спеша, излил ему свои накопившиеся мысли. Во-первых, сказал я ему, мне кажется, что Зинушка ненавидит меня, как врага, а во-вторых, она помогла ему забросить учебу и расстаться с комсомолом. Я сказал ему, что предпочитал бы видеть его в пиджаке с протертыми локтями, но отдающимся науке, нежели изысканно одетым, но предающимся глупому, бессмысленному времяпровождению. «Если, — говорю, — ты не продолжишь свое образование, если останешься равнодушным к этому делу, то тогда ты по отношению ко мне будешь вором. В том смысле, что я еще с той поры, когда ты только родился, носил в себе мечту о том, что ты будешь учиться в университете, и вдруг эта мечта не осуществится только потому, что тебе не захочется больше учиться».

Он мне сказал, что учиться еще будет и что эти два года для него не пропали напрасно, кое-чему его научили. В последнее время моего пребывания у них он стал возиться с учебниками. Зинушку это бесило. Когда он, придя с работы, садился за книги, она начинала изображать собой обиженное, всеми покинутое существо, сидела часами на кухне, как бы погруженная в безграничное горе, явно рассчитывая, что муж обратит внимание на такое ее состояние. Это в лучшем случае. А в худшем она затевала с ним ссору, обвиняя его в том, что он не держится одного мнения: то говорил, что учиться больше незачем, что и с этими знаниями можно зарабатывать, чтобы была обеспечена семья, а то опять что-то нашло, задумал учиться.

Кроме того мне не нравились ее взгляды, в которых было много не советского. Часто она под видом сочувствия к мало зарабатывающим рабочим, у которых-де голодают дети, шипела о трудностях и иронизировала над восторгами по поводу достижений.

При мне к ним приехала ее мать, теща моего сыночка, которою он в письмах ко мне восторгался: «Папа, это замечательная, редкая старушка. Несмотря на ее преклонный возраст, она не утратила страстной любви к чтению, притом к прочитанному она относится критически…» Когда я познакомился с нею лично, то увидел, как «критически» она подходит к прочитанному. Не говоря о всем прочем, по ее выходило, что даже М. Горький — «подлиза», что вся его деятельность последнего времени ни что иное, как примазывание к партии и советской власти, а последняя его речь на съезде писателей — сплошное подхалимство[514].

Необходимость жить в одной квартире с Зинушкой, притом в ихней квартире, была для меня крайне тяжела. Я предпочел бы жить где-нибудь на чердаке и даже думал не раз уйти к рабочим в общежитие, но не хотел выносить сор из избы. Лучше всего было бы совсем уехать, но я все еще надеялся устроиться тут так, чтобы можно было достать к себе Леонида. Хотя они и уверяли меня, что ему и там очень хорошо, но я им не верил, да и Леонид опроверг их информацию.

Живя в одной квартире, мы с Зинушкой стали избегать встреч. Если она была на кухне, для меня было трудно пойти туда, чтобы умыться, и я иногда так и уходил, не умывшись. У меня почти не было белья, а какое было, все было рваное, поэтому отдавать его кому-нибудь в стирку было стыдно. Я кое-как сам мыл его холодной водой в такие часы, когда они спали, чтобы не видели. Пол в своей комнате тоже мыл сам.