История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Между прочим, Федька еще в письмах жаловался мне, как трудно приходится его жене: придет с работы измученная, а дома ее ждет опять работа, потому что няни попадают все такие, что или не хотят ничего делать, или не умеют. Ей приходится и обед готовить, и за ребенком ухаживать. Прочитав такую его жалобу, я почувствовал совсем не то, что должен бы почувствовать как отец и свекор этой парочки. Я представил себе молодую деревенскую девушку, которую «молодые господа» то и дело попрекают, что она и то делает неладно, и другое нехорошо…

Когда я пожил у них и узнал свою сношеньку, я понял, что у этой совбарыни никакая прислуга не уживет. Хуже того, я понял, что сынок мой, натравливаемый супругою, тоже способен третировать прислугу вроде прежнего захудалого барина.

Черт возьми, думаю, так когда же будут нарождаться новые люди, которые не будут признавать никаких сословных различий между людьми, которые не будут чваниться тем, что они более образованны или более способны, а поэтому более обеспечены? Теперь же, насколько мне пришлось это наблюдать, даже люди с одинаковым образованием, но с разной зарплатой, группируются именно по признаку зарплаты. Те, кто получает больше, смотрят снисходительно на получающих меньше. Они думают, что получают больше не случайно, а потому, что имеют большие способности. И чем человек ограниченнее, тем тверже у него это мнение.

Как-то, придя с работы, я, чтобы что-нибудь сказать, говорю сношеньке: «Что, Зинаида Алексеевна, не идете сегодня играть в волейбол?»

— Да там же никого нет.

— Как никого, там много людей.

— Так это одни сезонники.

Это сказано было так, как раньше сказала бы помещица: «Там одни холопы». Мне приходилось намотать это на ус: если в ее глазах так низки сезонники, которые в большинстве все же квалифицированные, хорошо зарабатывают и прилично одеваются, то что же представляю в ее глазах я, чернорабочий, с трудом зарабатывающий себе на хлеб и не имеющий приличной одежды и белья? Я уже знал, что она именно по этому признаку оценивала людей. Впрочем, мне не нужно было и предположений строить, мне довольно ясно давали почувствовать, как ко мне относятся. Одно время у них гостили две Зинушкины сестры. Соберутся они, бывало, все вечером, разговаривают, смеются, и Федька, понятно, с ними. Слушаю, слушаю я, сидя в другой комнате, да и надумаю: давай пойду к ним. Захожу, но вижу, что меня тут не очень ждут, никто никак не реагирует на мое появление и чувствую, что это делается сознательно. Пробую втиснуться в разговор, уловив момент, подаю какую-нибудь реплику, но опять полное игнорирование. Как если бы разговаривали трезвые люди о чем-то серьезном, а к ним подошел бы пьяный и начал ввязываться в разговор со своей пьяной чепухой. Так и приходилось по возможности незаметно ретироваться.

Собираясь ехать, я твердо решил, что если придется жить и близко от Федьки и, может быть, сильно нуждаться, но жить только на свои средства, ни в коем случае не прихватывать его денег. И это не для красивого жеста, а потому, что мне было бы тяжело сознавать, что я не в состоянии существовать самостоятельно. К тому же я из писем Федьки уже знал, что расходовать он научился в полном объеме своих доходов. Он писал, что за последний год никак не мог выкроить денег, чтобы послать Леониду. Между тем он, несомненно, знал, что Леонид с матерью находятся в очень трудном положении. Мне, например, Леонид писал, что почти всю зиму питался одним хлебом, да и того получал только 600 граммов.

И вот, зная, что братишка так нуждается, он не нашел возможности послать ему денег и, как было видно из его письма, только потому, что он находил недостаточно хорошими обеды в обычной столовой и обедал в ИТРовской[513], где обеды, конечно, лучше, но зато и гораздо дороже. Это мне тоже кое о чем говорило.

Федькины письма такого рода напомнили мне письма моего давнего товарища Бородина Ивана Дмитриевича, о котором уже не раз упоминалось. Года за два до Германской войны он, женившись уже во второй раз (первая жена его надорвалась и умерла), оставил дома жену с ребенком и стариков родителей и, как не привыкший к крестьянскому труду, уехал искать себе более легкой работы. Я уже рассказывал, что он был хорошо грамотен и одно время служил делопроизводителем у земского начальника. На этот раз он благодаря одному знакомому, уроженцу Нюксеницы, а в то время содержателю трактира в селе Талдоме (где я когда-то служил в чайной, трактир был даже в том же доме), сумел устроиться заведующим обувным магазином купца Пиявкина с жалованием 75 рублей в месяц, что по тому времени было немало.

Но вот он живет там полгода, год, второй, а домой не шлет ни копейки. Хотя дома из-за того, что в хозяйстве была по существу одна работница — его жена, недоставало хлеба, не говоря уже о чем-нибудь другом. Родители слали ему (жена не смела) самые жалобные письма: «Ванюшка, не можешь ли послать нам деньжонок хоть на мешок муки (это значило — 5 рублей)». Но Ванюшка слал им в ответ длиннейшие письма с бесконечными причинами, мешающими ему посылать деньги.