История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Вот в эту лавочку меня пригласили продавцом, или, как тогда называли, приказчиком. Зарплату мне предложили 10 рублей в месяц. Не имея представления о торговле, я долго не решался на это, но невыносимое положение, созданное отношением ко мне отца, понудило меня согласиться. Насколько я был опытен в делах подобного рода, можно судить по тому, что я принял лавку от своего предшественника Попова Василия Степановича (того, что когда-то был моим учителем) таким образом: он вышел из-за прилавка, а я зашел, он мне подал ключи, а я их принял, тем передача и завершилась.

Никто мне не объяснил, да и некому было это сделать, как вести торговлю, где брать средства и где доставать товары.

Ценного в лавке было разве только 900 штук кос, которые лежали, как мертвый капитал, а остальной разной мелочи, тоже неходкой, было рублей на сто с небольшим. Наличных денег — ни копейки.

Вскоре я увидел, что попал в скверное положение. Торговать было совершенно нечем, иногда за целый день выручишь 20–30 копеек, а ведь мне нужно было и питаться: из дому носить отец не особенно позволял, а наоборот, даже ждал, что я что-нибудь в дом приобрету.

Такое положение, а также отношение правления, членов которого я никак не мог зазвать, чтобы потолковать, как быть, толкнуло меня брать в лавочке кое-что из мелочи для дома. Впрочем, все это было такое малоценное, что не могло покрыть теряемое мною время. Наконец, окончательно потеряв надежду собрать членов правления и не видя никакого выхода, я запер лавочку, приложил к замку печать, а ключ и печать отнес председателю. Он отказался принять их, тогда я положил их на стол и ушел домой.

Вот теперь правление собралось. Пригласив некоторых пайщиков, они произвели, так сказать, ревизию, что поценнее растащили по домам и составили акт о растрате на сумму 110 рублей.

Так наша первая нюксенская кооперация прекратила свое существование. Меня потом судил земский начальник, присудил 7 суток ареста. Это, конечно, пустяк, но как тяжело было мне, когда меня честили виновником гибели потребобщества. Я же не имел возможности доказать, что ничего не мог тут сделать, что дело было погублено до меня.

В это время я прошел призыв[145]. Меня по льготе в армию не взяли, даже не осматривали врачи, я был зачислен в ратники ополчения 1-го разряда[146]. Стал я похаживать на вечерины, на которые собирались девицы со всей деревни с «пресницами» (прялками), и на игрища — это когда девицы собирались без работы, поиграть и поплясать с парнями. Но чувствовал я здесь себя неловко, особенно с девицами, я не знал, о чем с ними говорить и как себя держать. Вести себя развязно, как это делали мои товарищи, я не мог. Мне даже было за них неловко, когда они позволяли, на мой взгляд, довольно неприличные выходки, хотя я замечал, что это не роняло их в глазах девиц, а, скорее, наоборот.

Плясать я не мог из-за своей дефектной ноги. Из-за нее же я и в избу старался заходить незаметно, чтобы не обратили внимания на мою косолапость. Вообще этот недостаток меня очень стеснял, я с завистью смотрел, как плясали, откалывая коленца своими здоровыми и крепкими ногами, мои товарищи.

Но оказывается, по своей мнительности я преувеличивал свои недостатки. В этом я убедился, когда, прожив со своей женой лет 15, однажды рассказал ей, как я в молодости стеснялся их, девиц, из-за своей косолапости (а она была из числа бойких на язык, первая плясунья и песенница, именно ее и ей подобных я стеснялся больше всего). Она удивленно спросила: «А ты косолапый, что ли?» Да, говорю, матушка, есть такое дело, и ты уж извини, что я так поздно сознаюсь, самой надо было смотреть. Я прошелся перед нею по комнате и, посмотрев, она заключила: и верно, говорит, косолапый, а я и не замечала. Но неужели, говорю, от людей-то ты не слыхала об этом? Нет, отвечает, не слыхала. А я-то думал тогда, что все за моей спиной только о том и говорят, что я косолапый.

То же самое и в отношении внешности. Я думал, что моя физиономия кажется девицам отвратительной и что вообще я представляюсь им смешным. Но жена сказала, что меня не считали «небаским»[147], а также и смешным. А что с тобой, говорит, мало разговаривали девки, так как с тобой говорить-то, если ты никогда не садился к девкам в серёдки (то есть между девушками, когда они сидят в ряд на лавке). Изредка я, правда, садился, но всегда скоро уходил, не находя темы для разговора. К тому же мне казалось, что моя соседка думает, что я мешаю ей работать-прясть, а если это было на игрище, то мешаю сесть к ней тому, кого она желает. Словом, я полагал, что она в любом случае ждет, когда я уберусь. И я убирался и садился где-нибудь в углу.

Была тогда такая игра — столбушка. Инициатором ее был всегда кто-нибудь из парней. Он приглашал одну из девиц, они становились около полатей, лицом друг к другу, сначала парень спиной к кругу, то есть к играющим, и целовались троекратно «в крестики». Потом парень повертывал спиной к кругу девицу, и они снова трижды целовались. Затем девица вопросительно смотрела на парня, кого ему послать.