История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

На исповедь мы шли своей компанией, с гармошкой, хотя в церковь ее, конечно, не заносили. А у попа этого был очень хороший порядок: он принимал «на дух» группами по 10 и больше человек. И мы пошли к нему каяться всей своей компанией.

Между прочим, в числе других грехов он спросил, не воруем ли мы казенного леса. По-видимому, он выпытывал это для властей. В то время, как я уже упоминал, мужики бесшабашно воровали — рубили казенные леса, и правительство еще не успело обуздать их после революции 1905–1906 годов. Между прочим, сам-то поп в погоне за наживой, по примеру кулаков, в эту же самую зиму покупал у мужиков краденый лес по дешевке, чтобы весной продать его по хорошей цене. Я лично продал ему 10 бревен, 10 аршин 6 вершков[155], по полтиннику за бревно. Поэтому, когда он спросил насчет леса, я искренно ему покаялся: грешен, мол, отец Автоном, десять бревен срубил, украл в казне, привез и продал тебе. Поп усмехнулся и про лес больше не упоминал.

В конце он еще спросил, не занимаемся ли мы греховными делами с девушками. На это ему ответил Митька «Сократ», парень боевой на все и неглупый: «А какие же мы, батюшка, были бы ребята, если бы не занимались этим делом?» Тут поп не выдержал роли духовника, засмеялся и сквозь смех сказал: давай, идите с богом. И мы пошли, шумно разговаривая, вызывая этим недовольство у благочестивых прихожан.

Все это время я упорно добивался перевода деревень Норово и Дунай на многопольный севооборот. Я говорил об этом с мужиками на каждой сходке и в одиночку убеждал, но мужики в это дело не верили, им казалось диким засеять поле травой. Я написал в уездную земскую управу[156], чтобы они прислали в помощь для разъяснения человека. Приехал оттуда некто Меркурьев Василий Петрович, занимавший в земстве должность сельскохозяйственного старосты[157], по-видимому, для пропагандистских целей.

Был он лет пятидесяти, благообразный, из деревни Меркурьев Починок Устье-Алексеевской волости[158]. Он собрал сходку, долго разъяснял и убеждал, но тоже ничего не добился. Было это в середине зимы.

Но вот и весна наступила, начался сев яровых, а приговора я все еще не добился. Но отступиться от этого дела мне было нелегко, и я решил дать последний бой. Сходил, переговорил с сельским писарем, попросил его поддержать меня, ведь писарь был для мужиков авторитетом[159]. Пригласил своего «друга» И. Д. Бородина (в это время он тоже уже жил в деревне) и его попросил замолвить пару слов. Захватили мы с собой старосту и книгу приговоров[160], чтобы в случае согласия сразу написать приговор, и двинулись.

Мужики, видя такой солидный синедрион[161], скоро пошли на соглашение. Хотя говорил-то по-прежнему один я, но одно присутствие приглашенных мною уже внушало мужикам доверие к моим словам и к непонятной для них затее.

Вот уже писарь и приговор написал, осталось только подписать его, но тут опять возникло препятствие, едва не сорвавшее все дело. Началось с того, что один из мужиков, Паша Варюшонок, тоном обреченного сказал: «Да, робята, это только сказать, што подписать, а ведь не сичас сказано — што написано пером, дак не вырубишь и топором. Топере-то вот нам говорят то и сё, а как подпишем, дак и возьмутся за нас». Я видел, что слова его скверно действовали на мужиков и ждал, что писарь придет мне на выручку. Но он, очевидно, предполагал, что я его за его услугу водкой угощу, а когда увидел, что я об этом не заикаюсь, повернул против меня и поддержал опасения Паши Варюшонка. «Да, — говорит, — мужики, подписать — дело не шуточное, не мешает и подумать».

Я видел, что все рушится. Нервы мои напряглись до предела, и когда он так сказал, я, не помня себя, схватил из-под себя стул и взмахнул им, чтобы ударить его по башке. На мое счастье стул успел схватить и удержать Иван Дмитриевич. Тогда я разразился руганью по адресу писаря: мол, ты — пьяница, только за бутылку можешь дело делать и т. д. Он полез из-за стола и стал звать с собой старосту. Но я решительно заявил, что старосту выбирали мужики[162], и он должен слушаться их, а не тебя, а ты обязан подчиняться старосте, как твоему непосредственному начальнику.

Говоря все это, я заметил на лицах мужиков растущее доверие ко мне: они увидели, что я не боюсь «начальства». Писарь, походив по улице, вернулся назад, а староста так и не посмел выйти из-за стола: он и писаря боялся ослушаться, но я, по-видимому, показался ему страшнее. После этого мужики, не колеблясь более, начали подписывать приговор.

Я попросил писаря тут же снять мне копию с приговора (по нему земство выдавало на первый посев бесплатно семена клевера) и в тот же день уехал на пароходе в Устюг.