История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Но когда мы сшили эту вторую кошулю, и я надел ее на себя (старик-заказчик был примерно моего роста), радость наша померкла: полы кошули разошлись ножницами, носить ее в таком виде было нельзя. Я пробовал натолкнуть жену, чтобы она догадалась, где получилась разница между первой и второй кошулями, но она не могла найти ошибку, говорила, что не знает, где сколько вершков должно быть пущено, что кроила она обе кошули на глаз. Тогда я сам принялся тщательно изучать обе кошули и, наконец, нашел и устранил дефект. И кошуля вышла что надо. Когда заказчик надел ее, то рассыпался в похвалах: «Вот шчо, паре Юров, сколь ты дородно мне сошив, сидит она на мне, как оточена. Мне и костромчи эстоль дородно не шивали».

Эта похвала для нас с женой была слаще всякой музыки. Ведь это значило, что теперь мы можем выйти из унизительного положения, иметь верный заработок! Старик этот хвалил нашу работу не только нам в глаза, но и каждому встречному, в результате у нас от заказчиков не стало отбоя. Теперь уж я стал мастером-закройщиком, хотя правила шитья мне все еще показывала жена.

С кошулями мы теперь уже справлялись легко. Но вот нам, как прославившимся новым портным, Дашка Пашка Пронькина с Норова принесла шить полушубок, а это значит из новых овчин, и здесь уже другой способ сшивания меха, потому что шуба не крытая. С каким трепетом резал я эти первые в моей практике новые овчины, наверное, начинающий хирург так не волнуется при своей первой операции! Ведь если я сделаю плохо, испорчу овчины, то, не говоря уж о том, что мне нечем будет уплатить за них, я лишусь заработка, мне не понесут работу. Но ничего, и на этот раз вывезло, Дашка осталась довольна.

После Рождества нас позвали шить наши, то есть в нашу прежнюю семью. Правда, звали мать и братья — им нужно было сшить кое-что к празднику (Крещенью), но я знал, что не заручившись согласием отца, они этого сделать не посмели бы. У них на дому я шил и закончил работу как раз ко Крещенью.

А так как в нашем месте было принято, чтобы портные, даже и чужие, проводили пировые праздники вместе с гостями хозяина, у которого работали, то я с семьей остался на дни праздника у наших: работать в эти дни все равно ни у кого было бы нельзя, все поголовно пировали. Отец в праздник хмурился — я догадывался, что он боится, чтобы я не вздумал водвориться в дом совсем — но пока молчал.

В третий день Крещенья, около полуночи, мы все уже полегли спать. Но так как некоторые из гостей отсутствовали, пошли попировать к соседям, то в ожидании их лампу не погасили, а только «увернули»[253]. А был тогда такой обычай, что гости, приехавшие за десятки верст, погостив у своих родных, потом шли на деревню и заходили в любой дом, где не погашен свет. И их полагалось принимать и угощать, даже если неизвестно, кто они и откуда.

И вот в силу этого обычая к нам забрел совсем незнакомый мужик, вдрызг пьяный. Обычно такие гости, зайдя и увидев, что хозяева уже легли спать, поворачивали обратно. Этот же оказался наглецом: зашел, сел к столу и стал требовать, чтобы несли ему пива и вина.

Отец спал на печи и спросонок, как это с ним бывало всегда, когда он был пьян, пел какую-то похабщину и скверно ругался. Остальные хотя и не спали, но вставать ввиду наглого поведения «гостя» не хотели и предложили ему убираться. А он чем дальше, тем нахальнее держался и ругался.

Наконец, брат Семен, не выдержав, вскочил с постели и поволок его из избы. Но тот оказался не настолько пьяным, как казался, брату никак не удавалось его вытолкать. Они возились около двери, и тут «гость», схватив брата за глотку, стал его душить не на шутку, так, что Семен и глаза выпучил. Я не мог, конечно, не вмешаться, вскочил тоже с постели, оторвал нахала от брата и швырнул его в дверь, которая под его тяжестью открылась и он растянулся на «мосту». Обозлившийся брат выскочил за ним, дал ему несколько тумаков и выволок по лестнице на улицу: ввиду того, что брат рассвирепел, а его противник был ошеломлен моим внезапным нападением, соотношение сил у них изменилось.

Пока они еще возились на улице, отец, казавшийся до тех пор мертвецки пьяным и спящим, вдруг вполне отчетливо накинулся на меня со словами: «Ты шчо, какое имиешь право роспоряжатче в моем дому, хто тибе розрешив выганивать моего гостя, убирась из дому» и т. д.

Защищать меня, конечно, ни мать, ни братья не смели. Я не хотел поднимать шума с пьяным, тем более устраивать драку, поэтому только решительным тоном ответил, что ночью я никуда не пойду и выгнать меня он не имеет права, а утром поговорим, и тогда уйду. После этих слов замолчал и он. Утром, когда встали все гости и хозяева, а он, с похмелья хмурый и взлохмаченный, сидел на лавке, поджав брюхо и повесив голову, я начал его отчитывать за его ко мне отношение вообще, а за вчерашнее в особенности. Я не пожалел красок, чтобы донять его — теперь ведь я был от него независим. Под конец потребовал деньги за работу и, обозвав его скотиной, ушел со своей семьей в Норово, снял там себе квартиру и продолжал свою работу.