История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Из пленных, моих спутников в Вологде никому не было со мною по пути, и я остался один. Ходил было в город, думал, нельзя ли где пообедать, но нигде не встретил вывесок «Столовая» или «Харчевня». Были вывески «Советская чайная». Я зашел в одну из них, выпил два стакана чаю без сахара, заплатив за это рубль.

Мне сказали, что я, как пленный, могу получить хлеба, но для этого нужно зарегистрироваться в комендатуре, находящейся при вокзале. Пошел, зарегистрировался, а получать хлеб меня направили в военные бараки, версты за две по линии железной дороги. Там мне отпустили один фунт, по объему кусочек очень небольшой, потому что хлеб был сильно непропеченный — я пока обратно до вокзала шел, все и съел.

Я пришел к выводу, что если мне поехать по железной дороге до Котласа, то, пожалуй, придется поголодать, и поэтому решил идти пешком по тракту через Кадников и Тотьму; идя по деревням, я скорее добуду кусок-то хлеба. Денег у меня была одна керенка[292] 20 рублей, которую выменял в Москве за 40 немецких марок. А за 20 рублей тогда уж можно было нанять лошадь примерно верст на 15. Поэтому мне приходилось рассчитывать в части передвижения только на свои ноги, а в части питания — на «Тетушка, не откажи».

Идя от деревни к деревне, я, лишь проголодавшись так, что чувство голода заглушало совестливость, заходил на выбор в 3–4 избы попросить хлеба. Просил я не «ради Христа», а обращался к хозяевам со словами: «Не дадите ли кусочек хлеба возвращающемуся пленному?» Везде не отказывали, подавали, но подавали, как нищему, маленький кусочек, от силы с четверть фунта. Добыв 3–4 таких кусочка в день, я больше не просил, считая это достаточным для того, чтобы идти. На Камчуге[293] одна баба на мою просьбу было заворчала, что теперь, мол, у «кумунистов» нет ведь нищих-то, но находившаяся в избе девушка, по виду ее дочь, ей резонно заметила: «Тибе шчо, очикало шары-те[294], какой это нишшой, не видишь, шчо ли, чёловек-от из плену идет» (на мне были штаны с широкими желтыми лампасами и население уже знало, что это форма пленных). После этого баба, не говоря больше ни слова, отломила кусочек мучника[295] и подала мне. Мне уже тяжело было брать этот кусок, но, потупившись, я все-таки взял его: очень уж хотелось есть.

На шестой день после выхода из Вологды я пришел к ночи в Печеньгу[296] и остановился тут ночевать. Разговорившись с хозяевами, я узнал, что у них в деревне сегодня проводит собрание Березин Степан Иванович, от нас из Нюксеницы, насчет рубки леса и дров, и что он служит теперь уполномоченным по лесозаготовкам. Меня это больно резнуло: как же так, власть наша, рабоче-крестьянская, а тут такой матерый кулак и злейший враг крестьянства опять ворочает делами и имеет возможность влиять на народ не в пользу советской власти. В правильности последнего предположения я убедился в этот же вечер. С целью занять у него денег я пошел на это собрание. Он сидел в переднем углу, держал себя самоуверенно. Собравшиеся мужики смотрели ему в рот, а он разглагольствовал о том, что теперь нигде ничего не стало и т. п. Вот, говорит, я прошлое лето работал в пароходстве, все грузы проходили через мои руки, и что же — все лето только и возили один уголь. А раньше, бывало, каких только товаров не было! Так я, не доезжая до дома, имел случай убедиться, как кулак, служа у советской власти, ей же вредил. Впрочем, денег я у него все же занял 30 рублей.

С этими деньгами я пошел искать подводу: мной овладело такое нетерпение скорей попасть домой, что я не мог остаться ночевать. Но за деньги везти меня никто не соглашался: «Вот если бы у тебя был табачок, то с удовольствием бы, а деньги что, на них ничего не купишь». После долгих упрашиваний и после того, как я предложил пару нового, полученного в Москве белья, хозяйка, у которой я собирался ночевать, согласилась послать свою дочь отвезти меня.

Семья у них была: старуха-вдова, ее дочь — взрослая девушка и сын лет 12. Лошаденка у них была худая и маленькая, по лошаденке были и сани, и упряжь. Стоял сильный мороз, полозья скрипели, лошадь с усилием тянула нас только шагом. Мне в своей заплатанной шинели невтерпеж было сидеть в санях, и я больше шел пешком за санями, но лошадь шагала так тихо, что за нею и на ходу невозможно было согреться. Кой-как дотянулись мы до Леваша, в 10 верстах от Печеньги. Тут моя возница предложила привернуть к ее тетке, погреться. До Монастырихи[297], до которой я рядил подводу, оставалось еще 20 верст. Посидев у тетки, я заметил, что у моей возницы ехать дальше охоты нет, хотя она не могла осмелиться это сказать. Меня такая подвода только задерживала, и я сказал, не лучше ли ей до утра остаться у тетки, а потом возвращаться домой. Она с радостью согласилась и я, распрощавшись, пошел дальше пешком.