История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Этот рассказ меня очень растревожил. А что, если, думаю, и моя жена мне изменила, что я буду делать? Невозможного в этом нет, вот ведь сестра же ее все это проделала. Я с тревогой спросил своего собеседника, не говорят ли чего-нибудь вроде этого и про мою. «Ой нет, паре, про твою нечего не чуть[308]. Она и Настюху-ту ругала, топере, кажись, и не ходят друг ко дружке».

До Нюксеницы мы доехали уже вечерком, было уже темно. Этому я был рад: мне не хотелось, чтобы знакомые видели меня в моей заплатанной шинельке и с грязной котомкой за плечами.

И вот я пришел домой. Огня в избе не было, но в полумраке я видел, что кто-то лежит на лавке. Чтобы обратить на себя внимание, я сказал: «Хозяева, нельзя ли у вас ночевать?» и зажег имевшийся у меня электрический фонарик. «Кто там пришел?» — испуганно спросила с полатей мать. Я, с трудом удерживаясь от смеха, ответил: «Я». Мать слезла, сторонясь меня, прошла к печке и зажгла лучину (керосина тогда не было, освещались лучиной). При свете она меня, конечно, сразу узнала, и мы с ней поздоровались за руку: я был противником поцелуев даже в таких случаях, и даже с самыми близкими. На лавке лежал брат Семен, тоже недавно вернувшийся из плена. Поздоровались и с ним.

«Где же остальные?» — спросил я, имея в виду, главным образом, жену и сынка. Дочки уже не было в живых, об этом я узнал еще на заводе в Германии. Я очень горевал о ней тогда и думал, что если умрет еще и Федя, то меня уже ничто не потянет на родину, не будет цели в моем существовании.

Мать ответила, что остальные, то есть брат Аким с женой, сестра Матрёшка и мои жена и сын (ему было 7 лет) — на гумне[309] молотят. Я хотел тут же идти на гумно, но мать отговорила, сказав, что жена так сильно ждала, что мое внезапное появление может ей повредить. Я согласился и стал ожидать дома.

Первым с гумна пришел Федя, одетый под взрослого мужика в кошулю и фартук, сшитые по его росту. Посмотрел на меня как на незнакомого и доложил бабке: «Бабушка, мы уж измолотили!» А бабушка ему: «Поздоровайся, Федя, с папой-то». Тогда он, посмотрев на меня внимательно, бросился ко мне. Я посадил его на колени и стал снимать с него мужицкие доспехи. Тут пришла и жена. Федя, еще не дав ей зайти в избу, звонко закричал: «Ну, вот, мама, и папа приехал! Я говорил тебе сегодня, что придем домой, а папа уже дома — видишь, так и вышло». Авдотья моя, как жена Лота, остолбенела у двери и только смогла произнести: «Ой, и верно». Лишь когда я сказал: «Ну, что ж ты, иди, поздороваемся», она пришла в себя и подошла. Поздоровались мы тут с ней также без поцелуев, а поговорить нам с ней, как хотелось бы, при других было неудобно.

Только ночью у нас развязались языки на те разговоры, которые бывают между мужем и женой и которые не терпят посторонних ушей. Мы не спали эту ночь до утра. Разговоры наши посторонним показались бы смешными и глупыми, но для нас они были полны значимости. Я рассказывал ей о своих переживаниях на фронте и в плену, а она о своей жизни дома, о том, как им, одним бабам, пришлось вести хозяйство. «Потом, — говорила она, — приехал Аким. Пока был не женат, хорошо относился ко мне и Феде, а как женился, сделался ровно зверь, все ему стало неладно. А тогда и матушка, и Матрёна все на меня стали поносить, я стала лишней». Мне от таких сообщений становилось тяжело. Возвращался я настроенным идеалистически, мне хотелось верить, что теперь, без отца, можно будет создать в семье жизнь гармоничную, без ссор и обид.

Дела семейные. Смерть Акима. Раздел

На следующий день мы всей семьей вечером пили чай (без сахару — его тогда не было, да и заваривали не чай, а ромашку). На столе к чаю стояла крынка кипяченого молока, принесенная от кого-то из соседей, свои коровы не доили. Смотрю — с молоком пьют только Семён и Аким. Спрашиваю, почему не все пьют с молоком? Мать ответила: «Давай, Ванюшка, вы пейте, а нам грех: ведь теперь Филиппов пост, мы попостимся». Я не поверил этому объяснению: насчет таких грехов мать и до войны не очень беспокоилась, а жена тем более. «Нет, — сказал я, — уж если грешить, так всем грешить. Тогда и на том свете все вместе будем, хотя бы и в аду. А не то уберите совсем молоко, я не согласен с таким порядком, чтобы одни ели, а другие глядели». Оба брата не сказали ни слова, и все стали пить с молоком — не только в тот раз, но и после, когда удавалось доставать молоко.

Потом наедине жена мне рассказывала: «У них вот все такой порядок был: как что получше, то Аким один ел, а когда приехал Семён, то с ним вдвоем. Молока своего нет, так меня пошлют — иди, наживай. А ведь идти просить его у соседей совестно, не для маленького ребенка. А наживу, принесу крынку — поставят на стол и даже Феде никогда капли не дадут. Уж столь другой раз сделается обидно — думаю, никогда больше не пойду за молоком. А начнет матушка посылать — опять не могу отказаться».