Она была во всем таким совершенством и таким образцом вежливости, что трудно было сравнить ее с кем бы то ни было. И если слова ее имели тот смысл, который им хотел придать Авалор, то, как думал он, наверно, она бы дала ему это понять и в том, что говорилось ею после того, как к ним присоединилась другая дама. Он уже знал, что человеку трудно скрыть то, в чем он начал признаваться.
Однако, не желая и будучи не в состоянии пребывать в недоумении относительно сказанных ею слов, истолкованных им в свою пользу, он надумал переговорить с ней при первой же встрече.
С этим намерением он в тот же вечер возвратился во дворец, но не нашел ее. Но на следующий день он увидел ее, и она шла так же спокойно, как и при их предыдущей встрече, и это спокойствие показалось ему столь необычным рядом с мелкой суетностью всех остальных, что он засмотрелся на нее, словно видя ее впервые. В ней было то, чего, насколько я знаю, не было в других. Она держалась с таким достоинством, что люди всегда засматривались на нее, находя во всем, что она делала, присущее только ей обаяние. Со свойственным ей изяществом, навеки запавшим Авалору в душу, она подошла к нему. Но он не сказал ей ничего из того, о чем собирался вести речь, хотя в тот раз они разговаривали долго: впрочем, ему показалось, что они провели вместе столь мало времени, что это и помешало ему высказаться!
Но это было не так, ибо потом он много раз заговаривал с нею, и опять же это ни к чему не приводило, то по одной причине, то по другой он хранил молчание. Когда же трудно было определить причину этой робости, он ссылался на недостаток времени.
Так было и на самом деле, но не в том смысле, который придавал этому он, ибо происшедшие потом события поставили его вне времени. Он узнал, что такое лишения, когда приобщение к ним не могло ему дать ничего, кроме боли.
Но кажется, так было суждено свыше, потому что, откладывая объяснение с Аримой со дня на день, он провел так целый год, и все время ему казалось, что в этом виноват не он сам, а какие-то побочные обстоятельства. И когда таким образом он дожил до конца года, то с еще большим усердием стал придумывать извинения своему поведению – до такого состояния довели его робость и любовь.
Но о нем рассказывают удивительную вещь: он так сильно любил Ариму, что не понимал, что откладывает свое признание из чувства страха!
Ведь издавна любовь и страх сопутствуют друг другу, ибо человек боится вызвать недовольство любимого существа, желая доставить ему прежде всего счастье и боясь рассердить его. Душевная робость – это первый признак надвигающейся любви, и от этого робость карается еще сильнее, и влюбленный не понимает, что она полностью обусловлена сердечной склонностью.
Так не понимал этого и Авалор. Он, кажется, так любил Ариму, что и сам не мог понять своего чувства. Робость повлияла на него так, как и должна была повлиять, а любовь заставляла его приписывать свое поведение иным причинам.
Эта душевная сумятица доставляла ему новые страдания, так как, если бы он разобрался в своих чувствах, то попытался бы узнать, как она их воспримет. У нее было много подруг, с которыми Авалор состоял в приятельских отношениях и, к сожалению, мужчине было бы нетрудно узнать, о чем женщины шепчутся между собою.
Все это я много раз слышала от своего отца, весьма превозносившего любовь этого рыцаря и клявшегося в том, что на своем веку никогда не встречал столь преданного своей любви человека. Он умер из-за Аримы и из-за того, что что не сказал ей о своих чувствах. Но он подозревал она знала о них, и это подозрение основывалось на том, что она сделала, догадавшись о его любви. Как вы потом увидите, могло быть и так, но могло быть и не так.
Глава IX
О том, как Авалор упал во дворце, и о том, как это было истолковано одной дамой
Итак, Авалор к концу года ощущал глубокую душевную усталость.
Если раньше он всегда находил, о чем говорить с Аримой, то теперь уже давно при виде ее у него язык прилипал к гортани, словно он действительно был вне себя, в состоянии транса.
Известно, что однажды, когда принцесса вместе со своими приближенными, девицами и рыцарями, находилась во дворце и предавалась приятному времяпрепровождению, он устроился в углу, устремляя взгляд в том направлении, откуда могла появиться Арима, ибо он, по мере развития своего чувства, не только не утратил надежду, а, напротив, укреплялся в ней все более.
Он любил ее совсем не так, как другие рыцари, и поэтому ему казалось, что он имел основания и для совсем других надежд по сравнению с ними.
Итак, прислонившись спиной к стене, из своего угла он увидел, как вошла Арима. И, не удержавшись на ногах, или, как по слухам он позднее говорил сам, не выдержав взгляда ее огромных глаз, упал. И поскольку он был значительно выше других рыцарей, его падение было замечено всеми.