История - нескончаемый спор

Все это, казалось бы, известно. И тем не менее и по сей день приходится встречаться с модернизированной трактовкой этих явлений. Например, накопление в земле Скандинавии тысяч кладов с сотнями тысяч серебряных монет в эпоху викингов пытаются объяснить в чисто экономических категориях, не задумываясь над вопросом: почему викинги прятали свои сокровища, но не выкапывали их и, следовательно, не намеревались воспользоваться ими на этом свете? Правомерно ли смотреть глазами экономического историка на сферу магии, религиозных верований и представлений о человеческой сущности? Подобная трактовка выявляет сознание нашего современника, но отнюдь не сознание викинга. Средневековье — эпоха господства ритуала, условного демонстративного жеста, заклинающего или благословляющего слова, строгого этикета во всех социальных отправлениях человека. Что происходило в сознании этих людей, когда они прибегали ко всевозможным символическим процедурам, какова была их «субъективная реальность», мощно воздействовавшая на реальность социальную? Здесь надобна тщательная и вдумчивая расшифровка «иероглифов» чужой культуры. Все категории, которыми пользуются историки, такие как «собственность», «богатство», «власть», «государство», «религия» и другие, должны быть применяемы адекватно, с обдумыванием специфических черт и особенностей эпохи, общества, стадии общественного развития.

Во-вторых, применяя категориальный аппарат и методы исторической антропологии, мы приблизили бы наше понимание истории к потребности общества: мы начали бы говорить с ним о его собственных проблемах. Рассуждение на уровне государств, классов и формаций или на уровне типологии и общих законов — вещь, бесспорно, необходимая, когда речь идет об историческом процессе в целом. Но при этом игнорируется уровень человеческих отношений. Потеряв человека в истории, историки вместе с тем потеряли и своего читателя. Между тем история как научная дисциплина не может успешно выполнять своей социальной функции, если она не ставит перед культурой прошлого насущных вопросов современности, отвечающих ее глубинным, жизненно важным потребностям.

То, что с таким последовательным упорством в центр внимания нашей исторической науки на протяжении долгого времени выдвигался преимущественно вопрос об исторических законах, о формациях и их смене, то, что историю «подминали» под себя политическая экономия и социология, было проекцией определенного стиля мышления, порожденного социальным квиетизмом и тенденцией к подавлению и элиминированию личного, индивидуального начала за счет возвеличивания неуклонно действующего всеобщего закона. Прислушиваясь к торжественной и мощной поступи миллионов, не различали шагов простого человека, рядового гражданина. История перестала быть наукой о человеке, ибо утратила к нему непосредственный интерес. Она утратила свой нравственный пафос, а потому перестала быть и наукой для человека.

История — процесс, в котором диалектически взаимодействуют свобода и необходимость, — изображается преимущественно sub specie necessitatis. В этом двуединстве свободы и необходимости, которое нужно и раскрывать в его противоречивости, историки делают акцент на необходимости, обусловленности, неизбежности. Иные возможности, помимо реализованных, не рассматриваются, и телеологизм неприметно прокрадывается в рисуемые историками, этими «профетами, прорицающими о прошлом», картины развития общества. Между тем всегда существует «поле возможностей»[255], лишь часть которых осуществляется. Совершенно очевидна как философская, так и нравственная важность такой постановки вопроса.