История - нескончаемый спор

И это замечание не остается неким общим местом, каких много в средневековой литературе. Принцип «работы красками» нашего поэта аналогичен практике книжных миниатюристов. Он не смешивает разные тона, но применяет их в чистом виде. Излюбленные его цвета — золотой, красный, белый, хотя встречаются и другие тональности. Поэт охотно, я бы даже сказал, последовательно, прибегает к красочным контрастам.

Вот, например, картина прибытия Гунтера со спутниками в Исландию. Они высадились на берег и скачут к замку Изенштейн. Их четверо, и кони их «белоснежны». Но если одежды Гунтера и Зигфрида того же белого цвета, то наряд второй пары — Хагена и Данкварта был «черно-вороной» (строфы 399, 402). Этот контраст цветов четко выражен в переводе. Жаль, что «живописная манера» автора не воспроизводится в других случаях. Так, в строфе, непосредственно предшествующей процитированным словам о миниатюре, мы читаем: «То в жар, то в дрожь от этих дум бросало смельчака» (строфа 285), — имеется в виду душевное сокрушение Зигфрида, уверенного, что Кримхильда не отвечает взаимностью на его чувство. Но так сказано у Ю.Б. Корнеева, автор же эпопеи не называет этих физических состояний, а дает их визуальное выражение: «Он становился то бледным, то красным». Поэт предпочитает видеть своего героя не изнутри, а снаружи, и передает его страдания живописными средствами. Переход к сравнению Зигфрида с картинкой на пергаменте драгоценной рукописи кажется в высшей степени естественным и закономерным.

То, что здесь мы имеем дело не с изолированным эпизодом, а художественным вйдением поэта, может быть подтверждено другими примерами. Ограничусь одним. Тело злодейски убитого Зигфрида враги бросают у дверей опочивальни Кримхильды, где она его и находит.

За дверь Кримхильда вышла на мертвеца взглянуть,
И голову герою приподняла чуть-чуть,
И мужа опознала, хоть мукой искажен
И весь в крови был лик того, кто Зигмундом рожден.

(строфа 1011, пер. Ю.Б. Корнеева)

Оставляя в стороне неточность, которая не имеет отношения к обсуждаемому сейчас предмету (а именно, что Кримхильда не «вышла», а «велела отвести себя», — королева!), я хочу подчеркнуть красочные детали, которые, к сожалению, пропали при переводе. Кримхильда приподнимает «прекрасную голову» убитого «своею очень белою рукой», «и сколь ни был он красен от крови, она тотчас узнала его». Опять контраст белого и красного! И почти в тех же выражениях эта сцена повторяется немного спустя при погребении героя. «Королеву привели туда, где он лежал. Его красивую голову подняла она своею белоснежною рукой и облобызала покойного, доблестного благородного рыцаря. Ее светлые глаза от тоски плакали кровью» (строфа 1069). Переводчик недостаточно чувствителен к этим важным особенностям авторской эстетики.

* * *

Сказанного, мне кажется, вполне достаточно для того, чтобы сделать некоторые выводы. В мои цели не входило рецензирование или корректирование данного перевода. Мне представлялось важным вскрыть принципы, которыми руководствовался интерпретатор произведения средневековой литературы. Переводчик подошел к памятнику словесности далекой эпохи так, как если б перед ним была поэма, созданная в наши дни, с автором которой он говорит на общем языке современников. При переводе такой поэмы, может быть, и нет необходимости в предварительных специальных изысканиях, и ничто не нуждается в особых разъяснениях. Боюсь, переводчику не показалось нужным поинтересоваться обычаями, правом, эстетикой, нравственностью людей, которые жили во времена сочинения «Песни о нибелунгах». Во всяком случае изучение его перевода не заставляет думать, что Ю.Б. Корнеев испытал подобный интерес. И дело тут не в небрежности одной, — дело, по-види-мому, в исходных позициях. Можно с равным успехом переводить художественные произведения всех времен и народов, ибо люди всегда одинаковы, — вот эта предпосылка, осознанна она или нет.

Да, у нас немало общего с людьми других эпох, и только благодаря этой всеобщности рода людского возможен «диалог» на почве истории культуры. Не будь этого общего, — не было бы и интереса к литературе и к жизни цивилизаций далеких времен. Но знание их культуры не дается само собой, потребны огромные интеллектуальные усилия для проникновения внутрь этой чужой для нас, непривычной и во многом необычной (т. е. не такой, как наша собственная культура) духовной сферы. Здесь видимость ясности и понимания намного опаснее откровенного признания непонятности.