История нравов. Галантный век

Другим доказательством, и притом очень важным, в пользу систематического форсирования половой зрелости в эпоху старого режима является частая повторяемость чрезвычайно ранних браков. Впрочем, это явление наблюдается только в дворянстве и денежной аристократии. Если не редкостью тогда была двенадцатилетняя любовница, то пятнадцатилетняя супруга была в дворянском классе явлением обычным. Герцог Лозён вступает в брак девятнадцати лет, тогда как его супруга не достигла и пятнадцатилетнего возраста и была «робким, застенчивым ребенком». Сесиль Воланж выходит пятнадцати лет из монастыря, чтобы вступить в брак. Многие женщины становятся в этом возрасте матерями. Один современник пишет: «Нет ничего более пикантного, чем эти матери, которые сами еще дети». Принц Монбаре, которому двадцать один год, женится на тринадцатилетней девочке. Год спустя он уже отец. А герцогиня Бурбон-Конде, дочь Людовика XIV и Монтеспан, была выдана замуж даже одиннадцати лет. И не только формально. Брак был «совершен», как гласило официальное выражение для совершившегося полового акта.

Хотя в среднем и мелком бюргерстве браки заключались и не так рано — о причинах мы будем говорить ниже, — все же и в этих кругах женщины созревали очень рано. Яснее всего это доказывает галантная литература. Каждая девушка из мещанства видела в муже освободителя из родительской неволи. По ее мнению, этот освободитель не мог явиться для нее слишком рано, и, если он медлит, она безутешна. Под словом «медлит» она подразумевает, что ей приходится «влачить ношу девственности» до шестнадцати- или семнадцатилетнего возраста — по понятиям эпохи, нет более тяжелой ноши.

Подобное девичье горе становится поэтому часто темой народных песен и стихотворений. Так, в «Девичей песне» (1728) Даниэля Штоппа девушка жалуется, что ей идет уже двенадцатый год и все приходится ждать — не расставить ли ей самой сеть? В другом стихотворении (1729), автор которого некто ле Пансиф, четырнадцатилетняя девочка просит, чтобы ей дали мужа, так как девственность стала ей невмоготу. Подобные не менее характерные примеры встречаются также во французской и английской литературе. В стихотворении «Несчастная девушка» героиня печалится: ей уже пятнадцать лет, она жаждет любви, а мужа все нет.

В народных и шуточных песенках, естественно, скрывается страсть к преувеличению, но именно благодаря этому они служат тем более убедительным доказательством.

Не подлежит сомнению, что столичное население более остальных подверглось совращающему влиянию половой морали абсолютизма, но было бы страшной ошибкой предполагать, что провинциальная жизнь была образцом добродетели, целомудрия и чистоты. Здесь только больше соблюдали внешнее приличие. Зато тем разительнее был тайный разврат. Нигде число девушек, вступавших в брак не нетронутыми, не было так велико, как в полудеревенских провинциальных городках. Чаще, чем где бы то ни было, не только парень, но и девушка имели здесь до брака какую-нибудь связь. Именно в провинции сложилась поговорка: «С виду девушка, а на самом деле непотребная женщина».

В этом виновата была узость горизонта, отсутствие всяких других интересов, кроме местных сплетен. Только сплетни интересовали, и с самого того дня, когда поднимала свой голос природа, пробужденная насильственно или путем наглядного обучения, единственной проблемой было желание начать или иметь любовную связь. Серьезных препятствий против соблазна не существовало ни для парней, ни для девиц. Достаточно было уверения, что «ничего не случится», и девушка шла навстречу желаниям любовника. Возникшая в XVII веке немецкая народная песня, долго распевавшаяся под особый напев, начинается словами: «Если только можно, впусти меня, красавица, я знаю, что нужно делать, чтобы не иметь детей».

Чтобы дать некоторое представление о размерах добрачных половых сношений в провинциальной среде, сошлемся на главу «Оксерр» в автобиографии Ретифа де ла Бретонна. Наивный читатель, мечтающий о «добром старом времени» как о погибшем веке нравственной чистоты, придет в ужас от той грязи, которая наводнила большинство семейств и которую скрывали под маской добропорядочности и приличия. В те немногие годы, которые Ретиф провел в этом маленьком провинциальном городке — то соблазненный, то соблазнитель, — он обладал около сотни девушек и женщин, уроженок или иностранок, начиная с девочки и кончая зрелой женщиной. Правда, здесь мы имеем дело с победоносной карьерой эротомана, оказывавшего на женщин особо завораживающее влияние. Глава, посвященная Ретифом городу Оксерру, говорит, однако, не только о его личных успехах. Она показывает, что десятки его сверстников и товарищей совершали подобные же подвиги, что все эти Манон, Марианны, Нанетты и прочие красавицы эпохи считали себя созревшими для любви уже в тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет и что почти ни одна из них не думала о том, чтобы сохранить свою девственность до брака, пытаясь, напротив, сбросить ее, как надоевшую ношу.