История нравов России

Эпоха Александра I характеризуется стилизацией нравов высшего света под народные. Марта Вильмот в своих письмах из России отмечает именно этот момент: «Смесь фамильярности и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны. Здесь часто можно видеть, как господа и крепостные танцуют вместе, а посещая незнакомые дома, я не раз недоумевала, как различать хозяйку и горничную… Однажды в Москве мы обедали в одной аристократической семье; после обеда меня ужасно напугали послышавшаяся брань и потасовка двух людей, и тут же в невероятном исступлении женщина (по одежде — крепостная) ворвалась в гостиную и направилась к группе гостей, забавлявшихся ее гневом и нелепыми выходками… Вдруг она в слезах подбежала ко мне, яростно сжимая кулаки, как бы собираясь драться… Мне удалось уговорить присутствующих успокоить ее (речь идет о шутихе, которых тогда держали в знатных семьях — В. П.); они с трудом упросили дурочку поцеловать мне руку в знак примирения» (98, 265–266). На маскарадах, даваемых представителями высшего света, все присутствующие были пышно одеты и украшены бриллиантами, тогда как на хозяине и хозяйке были крестьянские платья (как здесь не вспомнить французских аристократов времен Людовика XVI, одетых под пастухов и пастушек!).

В высшем свете модно было содержать аристократические салоны, пользовавшиеся успехом. В первой трети XIX столетия любезной приветливостью и истинной просвещенностью славился в Петербурге литературный и аристократический салон А. Оленина. В нем бывали А. Пушкин, А. Кэрн, князья Вяземский и Шаховской, баснописец И. Крылов, известный естествоиспытатель Гумбольдт и др. «Всего примечательнее, — вспоминает современник, — было искусное сочетание всех приятностей европейской жизни с простотой, с обычаями русской старины» (128, 66). На этом салоне лежала часть уютной патриархальности с ее мягкими нравами.

В эту эпоху значима была и дружба, наполняющая смыслом жизнь человека с душой и талантом, — достаточно вспомнить выдающуюся роль друзей в жизни первого из тогдашних поэтов — А. Пушкина, первого из историков — Н. Карамзина, первого из светил бюрократии — М. Сперанского. В России умели дружить, друзья зачастую давали человеку возможность быть самим собою, выразить свои чувства и мысли. Друзья образовывали кружки, придавшие оживление салонной жизни обеих столиц, особенно в николаевскую эпоху, когда, по выражению В. Ключевского, представитель высшего света стал «скучать» (121, т. II, 168). Именно в кружках формировалось и общественное мнение, и социально–политические идеи.

В высшем свете Петербурга и Москвы значительную роль играли клубы, особенно Английский клуб (он был в обеих столицах). Английский клуб являлся наиболее уважаемым местом, где собиралась московская знать и интеллигенция.[8] Доступ в члены клуба был весьма затруднен, поэтому его состав был крайне рафинированным. А. де Кюстин следующим образом описывает любопытный обычай, господствовавший в Английском клубе: «Военные всякого возраста, светские люди, пожилые господа и безусые франты истово крестились и молчали несколько минут перед тем, как сесть за стол. И делалось это не в семейном кругу, а за табльдотом, в чисто мужском обществе!» (144, 237). Хотя были и такие, кто воздерживался от этого религиозного обряда; атмосфера же была весьма спокойной и доброжелательной.

Эволюция нравов высшего света в первой половине XIX века проявилась и в образовании полусвета. Действительно, писатель И. Панаев приводит представление о счастливой жизни, вложенное в уста представителя высшего света: «Я человек вполне образованный, потому что одеваюсь, как все порядочные люди, умею вставлять в глаз стеклышко, подпрыгиваю на седле по–английски, я выработал в себе известную посадку в экипаже, известные приемы в салоне и в театре; читаю Поль де Кока и Александра Дюма–сына, легко вальсирую и полькирую, говорю по–французски; притворяюсь, будто чувствую неловкость говорить по–русски… Я живу, как все порядочные люди: у меня мебели Гамбса, ковер на лестнице, лакей в штиблетах и в гербовой ливрее, банан за диваном, английские кипсеки на столе… Петербург удовлетворяет меня совершенно: в нем итальянская опера, отличный балет, французский театр (в русский театр я не хожу и русских книг не читаю), Дамы с камелиями, которые при встрече со мною улыбаются и дружески кивают мне головою. Я на ты со всеми порядочными людьми в Петербурге: об остальных я мало забочусь. Я счастлив. Чего же мне больше?…» (266, 240).