История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

– Корчак? – воскликнул мечник, бледнея. – Какой Корчак?

Ядвизия зарумянилась, как вишня, и начала ясными глазами всматриваться в Суходольского.

– Какой Корчак, того не знаю, – ответил Суходольский. – Я видел его издалека на похоронах. Дивно красивый парень, благородное и приятное лицо.

– А, это он! – крикнула мимовольно Ядзя, складывая руки.

Мечникова и муж переглянулись; хозяин старался какими-то знаками предостеречь Суходольского, чтобы прервал разговор, но тот, плохо его поняв, ещё больше разговорился.

– Я только знаю, что его имя Ян или Янаш и что он был в турецкой неволе.

– А! Это он! Это он! – повторила Ядзя, обернувшись к матери. – Это он!

Все на неё посмотрели, что её отнюдь не смешало.

– Да, это тот самый, который маме и мне жизнь спас, который отца освободил из плена, – прибавила Ядзя, – но как же может быть, чтобы, выпущенный на свободу, даже к нам не объявился?

Мечник с опущенными глазами рукой барабанил по тарелке, мать смерила дочку глазами.

– А! Это, пожалуй, не наш Янаш, – добавила Ядзя, – потому что, если бы был тот, который у нас воспитывался, наверно, никуда бы не пошёл, только сюда сразу прибыл бы как в родительский дом.

– Есть фамилии и имена подобные, – вставил мечник с флегмой, – и я тоже думаю, что этот тем же самым быть не может, но, наверное, какой другой.

Ядзя посмотрела вокруг, побледнела и замолкла.

– Дивно, однако, имена и фамилии совпадают! – добавила она через мгновенье.

Сухдольский, который был великим знатоком людей, заметил, что своим рассказом совершил какую-то оплошность; поэтому стал приводить разные случаи, в которых полное сходство имён и фамилий было причиной странных ошибок. Среди иных повесть о пани Бубжинской из дома Ладовской, которая, узнав о Томаше Бубжинском в Варшаве, считая его своим мужем, заехала серым вечером прямо к нему, а так была уверена, что нашла мужа, его обняла. Затем вошёл слуга со свечой и открылось, что это был пан Томаш Бобжинский, которому, что смел вернуть ей поцелуй, она влепила здоровенную пощёчину и ушла.

Все смеялись. Ядзя сидела задумчивая, бледная, это воспоминание, минута радости, разочарование – сконфузили её.

Суходольский тем временем, видно кем-то зацепленный, насчитал сказочные суммы в капиталах, облигациях и имуществе, которые этот Янаш Корчак наследовал.

Мечник слушал с великим вниманием.

– А не знаешь, что намеревается делать? Наверное, у него голова закружилась!

– Я слышал, он поехал записаться в войско, – добавил Суходольский, – потому что и мину имеет, и вкусы рыцарские, а по бедности, видно, только у старого плохого адвоката служить должен был. Теперь я припоминаю, как сквозь сон, – кончил рассказывающий, – что ксендз мне рассказывал, что дивные и необычные слышал от него истории, о какой-то осаде на Подолье, которую выдержал; имел ещё шрамы от татарских ран.

Ядзя встала прямая как свеча.

– Это он! – крикнула она. – Он спасён! – и упала на стул наполовину бессознательная.

Мечникова прибежала к ней, а Збоинский сказал холодно:

– Нечего удивляться, что Ядзя эту новость так приняла к сердцу, потому что этот парень воспитывался у нас и она считала его за брата. Это действительно должен быть он…

Ядзю мать была вынуждена отвести от стола, а затем и иные гости постепенно расходились по покоям, только те, что имели полные рюмки, остались за столом.

Мечник прикидывался как мог, что его это не волновало, но в действительности он был сильно затронут состоянием дочки, которое все заметили и должны были себе объяснить. Мать, отведя Ядзю немного в сторону, заклинала её всем святым, чтобы опомнилась, не давала повода для слухов и была спокойной. Спустя какое-то время бледная Ядзя появилась в кругу ровесниц и старалась вести какой-то нейтральный разговор; Збоинский также разговаривал о чём-то ином, вынуждая пить, и делал, что только мог, дабы стереть воспоминание о том выкрике дочери, звук которого ещё звенел в ушах.

Забава продолжалась, как обычно, допоздна и окончилась виватами на крыльце. Из мортиры стреляли – аж стёкла трещали. Перед утром, однако, все поразъезжались, а те, что ехать не могли, спали во флигелях и в сараях на сене.

Ядзя в платье, как стояла, села, не раздеваясь, на стул, задумчивая и грустная. Затем вошла мечникова.

– Ложись спать! Так поздно!

– А! Матушка, как тут ложиться, как тут спать, когда сердце кровью обливается! Этот человек, этот, в привязанность которого я так верила, этот Янаш, вернувшись из неволи, мог пойти в гнусную службу из-за состояния, не подав даже нам признака жизни!

Мать стояла задумчивая перед ней, борясь с совестью.

– Не обвиняй его, – сказала она. – То, что ты находишь грехом, он, верно, и я, мы считаем заслугой и добродетелью. Зачем он должен был сюда вернуться, как если бы руку за наградой тянул? Зачем? Когда ты, неосторожное дитя, дала ему сто раз почувствовать, что любишь его, я открыто объявила, чтобы не смел на панского ребёнка глаза поднять!

– Матушка, ты это ему говорила? – крикнул Ядзя, ломая руки.