История о Михаиле и Андронике Палеофагах

31. Говорят, что вельможи князя, называемые в той стране каваллариями, ослеплены были страстью к жене дукса Иоанна, которая, как сказано, была дочь Тарона. Этим ее мужу явно нанесено было такое оскорбление и презрение, что он в ярости выходил из себя и грозился отмстить оскорбителям. Тогда воспламенилась сильная вражда с обеих сторон и вооружила их к войне; так что призванные к соединенному действию на неприятеля, они противостали друг другу. После того и сам князь, видя это, стал, говорят, досадовать на такую вражду и, не имея сил бранить своих, с насмешками порицал дукса и слишком открыто вменял ему в бесчестие незаконность его рождения. Вот этот — мой брат, сказал он однажды, указывая на Никифора, а ты — сын блуда, ты не свободный человек, а раб. Когда произнес это князь с крайним раздражением, — Иоанн, по чувству мщения, явился настоящим Ахиллесом и, желая доказать, что сам составляет главную силу союзной армии и что куда обратится, там будет и победа, тайно, ночью послал к римским вождям известие, что как скоро римляне нападут, он тотчас присоединится к ним и со своими войсками устремится на изнеженных и беспечных итальянцев. Иоанн при этом взял, однако ж, от римских вождей клятву — жизнь отца его и брата Никифора сохранить неприкосновенною, и нападать со всею силою только на прочих, особенно же на подвластных князю итальянцев. Когда эти условия были постановлены и утверждены сопровождаемым клятвою обменом амулетов, — завязалось сильнейшее сражение — с одной стороны между римлянами и множеством персов и скифов, с другой — между подвластными князю итальянцами; а отцу и брату Иоанн внушил, чтобы они со своим войском, приняв угрожающий вид, оставались без действия и не только не участвовали в битве, но и отступили; сам же он, напав на тыл итальянских когорт, производил там ужасы. Тогда итальянцы узнали, что они преданы, и обратились в бегство, но не убежали от опасности. Многие из них были настигнуты и переколоты скифским войском, а другие забраны персами. Наконец и сам князь, спрятавшийся где-то в кустарнике и надеявшийся там уцелеть, не успел в этом: нашли его и подвергли постыдному плену. И тут в короткое время легко совершено великое дело: немного было труда, а польза огромная. Военачальники собрали при этом удивительное множество добычи, а самого Ахайского князя, вместе с уцелевшим его войском, повели на восток, укрепив наперед, сколько было можно, западные границы, чтобы они могли быть легко охраняемы. Прибыв домой с славными трофеями, стратигопул нашел там государственные дела еще не совсем в покойном состоянии и немало содействовал Палеологу в его стремлениях. В то время князя посадили под стражу: но после, когда город был взят (ибо, кстати, надобно сказать и об этом, чтобы повествование не прерывалось, хотя это дело произошло и впоследствии), — итак, когда, спустя два года, город был взят, князь склонил пред царем гордую свою голову и первый говорил, что видит в нем обладателя Романии, справедливо получившего престол, первый признал свое подданство и пал к ногам царя, уже окончательно провозглашенного, даже предлагал самый высокий выкуп за свое освобождение, если бы только царь согласился освободить его. Это предложение не имело бы для римлян никакой цены, если бы город не был в их руках; а теперь можно было и с удовольствием принять предлагаемый выкуп, и немало хвалиться таким делом. Поэтому князь со своей стороны объявил себя навсегда рабом Римского царства и принял от царя некоторый символ этого рабства; а царь, слыша о выкупе и находя его достаточным (ибо отдаваемы были города и земли Пелопоннеса в таком количестве, что владельцу их предоставляли полное право на деспотство), соображая также и последствия рабства, какое принимал на себя латинянин, что, то есть, оно доставит римлянам и величие и выгоду, заключил касательно освобождения его надлежащие условия. После сего князь со всеми окружавшими его и мучившимися с ним под стражею, выпущен был из темницы, удостоен почестей, принят надлежащим образом, и сделался столь близким к царю, что последний, в знак совершенного примирения с ним, избрал его даже в восприемники собственного своего сына от святой купели крещения. Этого мало: они связали себя, как некоторые говорят, такою страшною клятвою, что возжигали мстительный огонь, полагая на себя обеты проклятия и смерти; а это у италианцев совершается как верное ручательство за погибель нарушителя договора. Договор же у них состоял в следующем: князь отдаст римлянам и царю в неотъемлемое обладание места в Пелопоннесе: Монемвасию, Маину, Иеракион, Мизитру (но Анапл и Аргос оставались под сомнением), также всю территорию вокруг Кинстерны, имеющую большое протяжение и изобилующую великими благами; сверх того и сам он всегда будет называться рабом римлян и царя, и в знак своего рабства не откажется исполнять возлагаемые на него обязанности. А царь почтит его достоинством великого доместика и отпустит вместе со всеми оставшимися при нем соотечественниками. По силе такого договора, князь отпущен был с надлежащими почестями, и вместе с ним отправлены лица для принятия установленного выкупа. Прибыв домой, он объявил себя князем Ахайи и великим доместиком Римской Империи, и тотчас по прибытии, нисколько не медля, выдал обещанный выкуп. И до конца остался бы он верен своему договору с римлянами, называясь именем должностного римлянина, если бы не расстроил этого папа. Услышав о заключенных князем условиях, он разгневался и, особенно возбуждаемый царем Апулии, который всячески умолял его (ибо неполезным казалось быть в вечном союзе с римским двором), уничтожить тот договор, снял клятву с князя, как бы на том основании, что она дана была в темнице и в узах, а не произвольно, как следовало. Отсюда между договаривавшимися сторонами впоследствии непрестанно воспламенялись жестокие войны. Так шли тогда дела.