История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов

– Полно, не вздыхайте, когда мой палец кажется вашей тайной раны. В этом царстве вы одиноки, и вы страдаете: ваши устремления благородны и смелы, но иерархическое строение этого общества давит на ваши крылья; вы говорите себе: «Я оставлю потомству статую царя, слишком великого для такого маленького народа», – и этого мало для вас. Что до моего царства, это дело иное… Мои предки пожертвовали своим величием, чтобы возвысить своих подданных. Тридцать восемь царей правили моим царством, и каждый из них заложил несколько камней в озеро и акведуки Мареба; имена их забудутся в веках, а это творение будет по-прежнему славить народ савеян; и если когда-нибудь рухнут каменные своды, если жадные горы возьмут обратно свои реки и ручьи, земля моей страны, удобренная за тысячу лет земледелия, будет по-прежнему плодоносить; вековые деревья, затеняющие наши долины, удержат влагу, сохранят прохладу, не дадут высохнуть прудам и фонтанам, и за Йеменом, некогда отвоеванным у пустыни, до скончания веков останется сладостное имя «Счастливая Аравия»… Будь вы свободнее, и вы могли бы стать великим царем во славу вашего народа и для счастья людей.

– Я понимаю, к каким высотам зовете вы мою душу. Но слишком поздно: мой народ богат; золото и войны дают ему все, чем не может обеспечить Иудея; а что до леса для строительства, я предусмотрительно заключил договоры с царем Тира; мои склады ломятся от ливанского кедра и сосны, а наши корабли не уступают на море финикийским.

– Ваши советники заботливы, как строгие отцы, и вы утешаетесь вашим величием, – заметила царица мягко и грустно.

После этих слов оба некоторое время молчали; сгустившиеся сумерки скрыли волнение, написанное на лице Сулаймана, когда он прошептал с нежностью:

– Моя душа соединилась с вашей, и мое сердце следует за нею.

Немного смущенная, Балкида украдкой огляделась: придворные отошли на почтительное расстояние. Над ними сияли звезды; блики ложились на листву, усеяв деревья золотыми цветами. Напоенный ароматами лилий, тубероз, глициний и мандрагоры, ночной ветерок шелестел в ветвях миртовых деревьев; каждый цветок благоухал, словно выводя свою мелодию; душистый воздух опьянял; вдали ворковали горлицы; этому дивному концерту аккомпанировало журчание вод; блестящие мошки и огненные бабочки мелькали зеленоватыми искрами в теплой и полной сладострастной неги ночи. Царица почувствовала, как ею овладевает блаженная истома; нежный голос Сулаймана проник в ее сердце и пленил его.

Нравился ли ей Сулайман, или она лишь вообразила себе, что могла бы полюбить его? С тех пор как она сбила с него спесь, что-то притягивало ее к нему, но это влечение, рожденное спокойной рассудочностью, к которой примешивалась капелька жалости, всегда сопутствующей победе женщины над мужчиной, не было ни пылким, ни восторженным. Владея собой, как владела она помыслами и чувствами царя, Балкида шла к любви, если мысль о любви вообще приходила ей в голову, через дружбу, а путь этот долог!

Царь же, покоренный, ослепленный, то досадовал на свою гостью, то боготворил ее, то впадал в уныние, то загорался надеждой. Гнев сменялся в нем желанием; он получил уже не одну рану, а для мужчины полюбить слишком скоро почти всегда значит полюбить безответно. Впрочем, царица Савская не хотела спешить; она знала, что перед ее чарами никто и никогда не мог устоять, не миновала эта участь даже премудрого Сулаймана. Один лишь скульптор Адонирам на короткое время привлек ее внимание; она не сумела разгадать его, душой почувствовав в нем тайну, но это минутное любопытство уже рассеялось. Надо, однако, признать, что при виде мастера эта сильная женщина впервые сказала себе: вот человек.

Возможно, что эта встреча, мимолетная, но еще свежая в памяти, заставила померкнуть в ее глазах блеск царя Сулаймана. Очевидно, так оно и было, ибо раз или два, собравшись было заговорить о художнике, она сдерживала себя и поспешно меняла тему.

Как бы то ни было, сын Дауда воспламенился мгновенно – она привыкла к такому; немедля сказав ей об этом, он лишь следовал примеру всех других мужчин, но он сумел сделать это достаточно изящно; час выпал благоприятный, Балкида была в самой поре любви; ночной сумрак оказался союзником Сулаймана – его признание заинтриговало и растрогало царицу.

Вдруг красные отсветы факелов легли на листву, и слуги доложили, что ужин подан. «Как некстати!» – нахмурился царь.

«Как вовремя!» – подумала царица.

Стол был накрыт в павильоне, построенном в очаровательном и причудливом вкусе жителей берегов Ганга. Восьми освещали разноцветные свечи и светильники, в которых горело масло, смешанное с благовониями; приглушенный свет трепетал среди огромных букетов цветов. На пороге Сулайман подал руку своей гостье; та шагнула, но тотчас, вскрикнув от неожиданности, отдернула свою маленькую ножку. Пол зала представлял собою водную гладь, в которой отражались стол, диваны, цветы и свечи.

– Почему же вы остановились? – спросил Сулайман с простодушным видом.