История образования и педагогической мысли: учебник для вузов

Значительная вина за братоубийственную войну лежит на русской интеллигенции, включая тех творцов «серебряного века», которые или поддались разрушительной волне, или намеренно ушли от реальности. Характерно, что в этот период, наряду с авангардистскими поисками, а порой и в их рамках, произошел взлет религиозной литературы и искусства: скиты и отшельники, святые праведники изображались в живописи Николая Рериха, Михаила Нестерова, иконопись заняла видное место в творчестве К.С. Петрова-Водкина, Натальи Гончаровой. Фантастические пейзажи, сказочные мотивы, сказочно-религиозная символика, русская история составляли содержание живописи Михаила Врубеля, В. Борисова-Мусатова, А. Бенуа, Л. Бакста, М. Сомова, Е. Лансере. «Русь уходящую», «деревенскую Расею» ностальгически воспевали поэты (Сергей Есенин, Николай Клюев и др.) и художники (например, Борис Григорьев).

Выражением и констатацией духовного кризиса российской интеллигенции, поисков выхода из него стал журнал «Вехи» (1909), пророческую глубину которого мы можем оценить почти век спустя. Здесь нашлось место и «религиозному гуманизму» С.Л. Франка, и «христианскому подвижничеству» С.Н. Булгакова, и призывам к отказу от «нигилистической религии земного благополучия» П.Б. Струве. Взывая к исторической миссии русской интеллигенции, «Вехи» в то же время крайне негативно оценивали реальное состояние дел.

«Сонмище больных, изолированных в родной стране, – вот что такое русская интеллигенция», – писал на страницах журнала историк М.О. Гершензон (куда более безапелляционным и циничным окажется В.И. Ленин, назвавший годы спустя русскую интеллигенцию «говном»).

С горечью писали о «нигилистическом морализме» и «примате силы над правом, догмате о верховенстве классовой борьбы» С.Л. Франк, о «парализовавшей любовь к истине… любви к уравнительной справедливости» Н. Бердяев. Особую опасность представляло то, что, по словам историка и философа П.Б. Струве, «интеллигенция видела в политике альфу и омегу всего бытия своего и народа», верила, что, как говорил философ С.Л. Франк, «насильственное и механическое разрушение старых социальных форм само собой обеспечивает осуществление общественного идеала». Н.А. Бердяев метко заметил: «Интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна та или иная теория, а лишь то, благоприятна или нет она идее социализма, послужит ли она интересам пролетариата». Он же утверждал, что «наука знает истины, но не знает Истины», призывая «перейти к новому сознанию. на почве синтеза веры и знания». Чрезвычайно характерно признание Бердяева: «Одни и те же истины привели меня к революции и к религии. И в том, и в другом случае я отталкивался от недовольства «миром сим», желая выйти из него к иному миру».

Н. Бердяев был убежден, что «русская мысль, русские искания свидетельствуют о существовании русской идеи, которая соответствует характеру и призванию русского народа». Такие настроения были чрезвычайно характерны для той переломной поры, и компонентами «русской идеи» представлялись различным мыслителям идеи «соборности», «космизма», «богочеловечества» (Н. Булгаков, В. Соловьев, С. Трубецкой). Представлялось, что человек, благодаря научным знаниям и историческому опыту, готов к сотрудничеству с Богом в формировании нового человечества, проникнутого чувством соборности, вселенского единства. В русском космизме, объединившем философов и ученых (К. Циолковский, Н. Чижевский), упор делался на то, что человек – не просто продукт космической эволюции, а ее органичное звено и даже участник (сейчас, в конце XX в., подтверждением этой удивительной идеи является антропный принцип, один из ключевых в современной космологии).

Стоит ли говорить о том, что подобными идеями было буквально пронизано художественное творчество. Так, Александр Скрябин, «композитор света», автор симфонической поэмы «Прометей», творил «Мистерию» для оркестра, света и хора в 7000 голосов, которая предполагалась к исполнению на берегу Ганга, призванная объединить все человечество, воспитать в людях чувство великого братства (как известно, подобные же надежды связывал со своей 9-й симфонией другой великий романтик, Л. Бетховен). Трагический символ можно усмотреть в том, что работа над «Мистерией» была прервана нелепой смертью (от заражения крови) 42-летнего композитора в 1915 г.

Л. Толстой как «зеркало противоречий» российской общественной и педагогической мысли