История обыкновенного безумия (Tales of Ordinary Madness )

мы пьем еще два или три часа, после чего он уходит, чтобы как следует выспаться и наутро (в субботу) встретиться с приятелем и покататься на яхте, а я разворачиваюсь, уезжаю из района дорогих домов и останавливаюсь у первого же грязного бара выпить стаканчик-другой напоследок, и быть мне сукиным сыном, если я не встречаю парня, с которым когда-то вместе работал.

– Люк! – говорю я.- сукин сын!

– Хэнк, малыш!

еще один цветной (или чернокожий), (интересно, чем по ночам занимаются белые?)

на богатея он не похож, поэтому я покупаю ему стаканчик.

– ты все там же? – спрашивает он.

– ага.

– дерьмово, старина.

– что?

– там, где ты сейчас, мне до чертиков надоело, сам знаешь, я же уволился, старина, я сразу нашел работу, красота, новое место, сам знаешь! вот что губит человека – отсутствие перемен.

– я знаю, Люк.

– ну и вот, подхожу я в первое утро к станку, а там работают со стекловолокном, на мне рубашка с открытой шеей и короткими рукавами, я замечаю, что все на меня уставились, ну и вот, черт подери, сажусь я и начинаю нажимать рукоятки, поначалу все идет нормально, и вдруг у меня все начинает чесаться, подзываю я мастера и говорю: «эй, что за чертовщина? у меня все чешется! шея, руки, все прочее!» а он мне и говорит: «ничего, привыкнешь», но я-то вижу, что на нем спецовка с длинными рукавами, а шея наглухо шарфом замотана, ну и вот, на другой день я прихожу замотанный шарфом, намазанный маслом и застегнутый на все пуговицы, но все без толку: это ебучее стекло бьется на такие мелкие осколки, что их не видно, сплошь крошечные стеклянные стрелы, они впиваются в кожу прямо сквозь одежду, тут я и понял, почему меня заставили надеть защитные очки, там же за полчаса можно ослепнуть, пришлось оттуда уволиться, пошел в литейный цех. старина, тебе известно, что ЭТО РАСКАЛЕННОЕ ДОБЕЛА ДЕРЬМО ОТЛИВАЮТ В ФОРМЫ? его льют туда, как топленое сало или подливку, невероятно! вдобавок оно горячее! дерьмо! я уволился, а как у тебя дела, старина?

– вон та сука, Люк, все время пялится на меня, ухмыляется и задирает юбку.

– не обращай внимания, она сумасшедшая.

– но у нее красивые ноги.

– что верно, то верно.

я покупаю еще стаканчик, беру его, подхожу к ней.

– привет, крошка.

она лезет в сумочку, вынимает руку, нажимает кнопку, и в руке у нее появляется великолепный шестидюймовый нож. я смотрю на бармена, чье лицо остается непроницаемым. сука говорит:

– еще шаг, и останешься без яиц!

я опрокидываю ее стакан, и пока она на него смотрит, хватаю ее за руку, вырываю нож, складываю его и сую в карман, на лице бармена все то же безучастное выражение, я возвращаюсь к Люку, и мы приканчиваем нашу выпивку, я замечаю, что уже десять минут второго, и покупаю у бармена две шестерных упаковки, мы выходим к моей машине. Люк без колес, сука идет за нами.

– подвезите меня.

– куда?

– в район Сенчури.

– далековато.

– ну и что, вы же, разъебаи, забрали мой нож.

на полпути к Сенчури я вижу, как на заднем сиденье поднимаются женские ноги, когда ноги опускаются, я сворачиваю в длинный темный переулок и прошу Люка перекурить, терпеть не могу быть вторым, но когда долго не бываешь первым, ты просто обязан становиться великим Художником и толкователем Жизни, вторым побывать просто НЕОБХОДИМО, к тому же многие говорят, что кое с кем вторым выступать даже лучше, все прошло отлично, высадив ее, я вернул ей пружинный нож, завернутый в десятку, глупо, конечно, но мне нравится быть глупцом. Люк живет в районе Восьмой и Айролы, а это недалеко от меня.

когда я открываю дверь, начинает трезвонить телефон, я откупориваю пиво, сажусь в кресло-качалку и слушаю, как он звонит, с меня хватит – и вечером, и ночью, и утром.

Буковски носит коричневое нижнее белье. Буковски боится самолетов. Буковски ненавидит Сайта-Клауса. Буковски вырезает из ластиков для пишущей машинки уродцев, когда капает вода, Буковски плачет, когда Буковски плачет, капает вода, о святилища фонтанов, о влагалище, о фонтанирующие влагалища, о повсеместная мерзость людская, подобная свежему собачьему дерьму, коего вновь не заметил утренний башмак; о всемогущая полиция, о всемогущее оружие, о всемогущие диктаторы, о всемогущие дураки везде и повсюду, о одинокий, одинокий осьминог, о тиканье часов, пронизывающее всех, даже самых ловких из нас, уравновешенных и неуравновешенных, святых и страдающих запором, о нищие бродяги, валяющиеся по переулкам горя в счастливом мире, о дети, коим суждено стать уродами, о уроды, коим суждено стать еще безобразней, о печаль и военная мощь и сомкнутые стены – ни Санта-Клауса, ни Киски, ни Волшебной Палочки, ни Золушки, ни Самых Великих Умов; ку-ку – лишь дерьмо да порка собак и детей, лишь дерьмо да утирание дерьма; лишь врачи без больных, лишь облака без дождя, лишь сутки без дней, о Боже, о Всемогущий – Ты ухитрился наделить нас верой во все.

когда мы ворвемся в твой огромный ЖИДОВСКИЙ дворец с пархатыми ангелами-хронометристами, я хочу лишь однажды услышать Твой голос:

ПРОЩЕНЬЕ

ПРОЩЕНЬЕ

ПРОЩЕНЬЕ