История одиночества

В тот вечер я приехал на новой машине. В смысле, на своей новой подержанной машине – «форд-фиеста» 92-го года. Я купил эту малышку всего неделю назад и гордо рассекал в ней по городу. Припарковавшись перед домом Ханны, я открыл слегка провисшую калитку в черной облупившейся краске. Что же это Джонас ею не займется? – подумал я. Хоть еще мальчишка, но теперь, без Кристиана и Эйдана, он единственный мужчина в доме. А вот сад смотрелся вполне прилично. Посадки благополучно пережили холода, и ухоженные клумбы сулили поведать все сокрытые в них тайны, едва наступит весна, которой я всегда жду не дождусь, ибо люблю солнце, хотя коренной ирландец и редко могу под ним погреться.

Когда это Ханна заделалась садоводом? – раздумывал я. Похоже, что-то новенькое.

Я позвонил, на шаг отступил и, задрав голову к освещенному окну второго этажа, заметил промелькнувшую мужскую тень. Наверное, Джонас услыхал машину и увидел, что я подхожу к двери. Мне хотелось, чтобы он отметил «фиесту». Что плохого, если дядька слегка выпендривается? Проскочила мысль, что надо быть повнимательнее к парню, ведь, как ни крути, я его единственный дядя, а теперь, без отца и брата, ему, скорее всего, потребно мужское влияние.

Ханна отворила дверь и, чуть согнувшись, пыталась рассмотреть, кого это принесло в столь поздний час. Я тотчас вспомнил покойную бабушку – в сестре проглядывала женщина, какой она станет лет через пятнадцать.

– Ох ты! – покивала Ханна, узнав меня. – Мертвые восстали.

– Ага, – улыбнулся я и, подавшись вперед, чмокнул ее в щеку.

От сестры пахло лосьоном и кремом, какими пользуются женщины ее возраста. Я распознаю этот запах всякий раз, когда мамаши пожимают мне руку, приглашают у них отужинать и спрашивают, как мои дела и не сильно ли бедокурят их сынки. Не знаю, как называются эти лосьоны и кремы. Вроде это даже не лосьоны. В телерекламе их обзывают как-то иначе. Каким-то современным словцом. Но я вообще так несведущ в женщинах и их жизни, что моего незнания хватило бы на древнюю Александрийскую библиотеку.

– Рад тебя видеть, Ханна. – Я вошел в прихожую, снял пальто и повесил его на пустой крючок рядом с сильно поношенной пальтушкой сестры и коричневой замшевой курткой, явно принадлежавшей Джонасу.

– Входи, входи. – Ханна провела меня в гостеприимно теплую комнату. Горевший камин навеял мысль об уютных вечерах перед телевизором, из которого Энн Дойл рассказывает, как поживает Берти, вернется ли Братон и что поделывает бедолага Эл Гор[3], выброшенный на помойку.

На телевизоре стояло фото в рамке: маленький Катал смеется, словно перед ним, беднягой, целая жизнь. Раньше я не видел этого снимка. Катал, растрепанный, в коротких штанишках, стоит на морском берегу – сердце разрывалось от его смеющейся мордашки. В жизни Катала был только один морской берег, и непонятно, зачем Ханна выставила напоказ воспоминание о том ужасном времени. Где она вообще нашла эту фотографию?

– Как там пробки на дорогах? – из другого конца комнаты спросила сестра.

Я посмотрел на нее и не сразу ответил:

– Никаких пробок. У меня новая машина. Долетел с ветерком.

– Новая машина? Слишком шикарно. Это дозволяется?

– Не из автосалона. – Мысленно я приказал себе не считать машину новой. – В смысле, новая для меня. Подержанная.

– А так можно, да?

– Можно. – Я усмехнулся, не вполне ее понимая. – На чем-то нужно ездить, правда?

– Наверное. Кстати, который час? – Ханна глянула на часы, потом на меня: – Сядь, пожалуйста. Я нервничаю, когда ты стоишь столбом.

– Охотно. – Я уселся, а сестра вдруг шлепнула себя по губам и потрясенно на меня уставилась.

– Господи боже мой! – выговорила она. – Я что, пригласила тебя на ужин?

– Пригласила. – Лишь теперь я сообразил, что в комнате пахнет скорее воспоминанием об ужине, нежели обещанием трапезы. – Ты забыла?

Ханна смущенно сощурилась, отчего лицо ее сделалось необычайно чудным, и помотала головой:

– Ничего я не забыла. Хотя нет, похоже, забыла. Мне казалось… разве мы говорили не про четверг?

– Нет. – Я точно помнил, что мы условились на субботу. – Но возможно, я что-то перепутал. – Мне не хотелось, чтобы сестра себя чувствовала виноватой.

– Да нет, ты ничего не перепутал, – покачала головой Ханна, жутко расстроенная. – Не знаю, что со мной творится, Одран. Я прям сама не своя. Не перечесть, сколько раз за последнее время я напортачила. Миссис Бирн уже сделала мне выговор – мол, встряхнись, собери мозги. Вечно она зудит. Что я, нарочно, что ли? Я не знаю, как перед тобой оправдаться. Ужина нет. Полчаса назад мы с Джонасом поели, и я приготовилась смотреть телевизор. Может, сделать тебе бутерброд с колбасой? Сгодится?

Я подумал и кивнул:

– Это было бы здорово.

Потом я вспомнил, как всю дорогу у меня урчало в животе, и попросил, если не трудно, сделать два бутерброда. Запросто, ответила сестра, какие проблемы, она ведь полжизни только тем и занималась, что сооружала бутерброды с колбасой для двух оглоедов, что наверху.

– Двух? – переспросил я. Может, в окне я видел тень старшего брата Джонаса? – А что, Эйдан приехал?