История одного Человека

– Свой неотвратимый конец, – отозвался из-за спин эпоптов Девятый король. Глаза его не щурились, были полно открыты, но открытость в них и подавно не читалась. Душа, сокрытая за взором, была морознее самой хладной стужи и в своей ледниковости, даже иссушенный взгляд баронессы, не проронившей ни слезинки после содеянного, не мог тягаться с королевским хладнокровием. В одной руке Валенс сжимал остро наточенную саблю, подаренную ему на последней охоте с восьмым королём – Ноном; в другой же, родовое достояние Дивайнов – револьвер, с рукоятками из чёрной осоки¹⁰, уже смотрящий мушкой на нерадивую семейку. И не смотря на выраженный трепет в очах каждого культиста, рука Валенса крепко сжимала тополиную осоку, готовящуюся не просто порезать, но расчленить каждого, кто посмеет ещё хотя-бы что-то выкинуть в честь своего неприкрытого кощунства.

– Стойте, ваше превосходительство, не совершайте непоправимый грех! – поспешно завопил мессия-иерофант.

– Это мне ли ты смеешь брешить о грехе? – тут курок револьвера дрогнул и первый из шести барабанных экзекуторов пробил черепную пластину баронессы. Жена Панкрайта, от давления выпущенной пули, по наклонной отправилась вслед за сыном, чем Валенс ей оценил невероятную услугу, преждевременно пресеча муки, которые ей следовало бы испытать и которые она всяко бы испытала на костре со своей никчёмной, как выражался её муж, «осознанностью». Разбирательство с еретиками было уже делом не только королевского покроя, но и от части личного, так как после передачи письма от Великого, Панкрайты в какой-то степени встали под попечительство короля и как ответственный за них, он решает нести эту ответственность до конца.

– Праведные боги, да послушайте же! – высоким тембром всё не переставал гоготать только что ставший вдовцом аристократ. – Не видите ли вы, что он жив, мой мальчик цел, румянен и лучше, чем когда бы то ни было ещё! Ведь он теперь Загрей¹¹! Услышьте же хвалу мою вам боги праведные и ты особенно, Калиго всевышняя, благодарю вас за ниспосланное нам девственное божество, – повернув пару рычагов, за стенами задвигались поршни и сверху над алтарём раскрылся люк; из него вылилось где-то триста унций¹² смоляной жижи. Это была густая, но прозрачная жидкость, воздев руки через которую, отцовские длани выхватили обуглившееся тело сына и подняли его перед забившимися в угол сектантами. – Смотрите же вы, те кто смели сомневаться в верности избранного нами пути. Калиго смогла замолвить за нас словечко перед высшими мира сего и те спустили нам Загрея, вкусить сердце которого – значит обожествиться, стать равным самому Всевыш… – не успел договорить о своих намерениях мистер Панкрайт, как от его головы тот час осталась треть, если не четвертинка плоти, справленная едкостью порохового аромата. Но осевший внутри дочерей испуг не поверг их в бегство, он не поставил их на колени для преткновения мольбам. Как раз напротив: словно демонические фурии, они устремились к убийце их радетелей. Вытянутые впереди наманикюренные ноготки в миг разлетелись вместе с облагороженными дорогими духами пальчиками и все эти остатки детских удов вместе с двумя простреленными молодыми леди полетели на пол, повсюду залитый смолистой жидкостью. После этой королевской инквизиции, анналы истории не будут содержать в себе что-либо о таком семействе, как Панкрайты; об этом побеспокоятся как писчие в храмах, верные только Ему одному, так и сам Великий. И сейчас, в лице Девятого короля, Великий как раз и вершил свой суд над злодеяниями прислужников Калиго. Его восприятие, вложенное в Валенса обеспечило королевский взгляд не только отличной прозорливостью, но и защитой от нежеланных прихотей, каковой из которых, матерь Калиго и решила заволочить ясную зоркость, предоставляемую её ненаглядной сестрицей – Гелио.

– А теперь, джентльмены, я бы попросил вас не толпиться в уголке и не пытаться выбраться отсюда. Все выходы перекрыты и бежать вам уже некуда, – на последних нотах, голос короля стал отдавать лёгкими йотами маниакальности. В этот самый момент, перед перепуганными неофитами стоял не столь Валенс, как воплощение его инстинктивной природы, которая всё слушала…

– Ты не бог, но ведь и не раб. Чего же ты страшишься, не уж то боишься самого себя? – подобно змею, короля обвивал усыпляющий сопрано матери Калиго. – Люди же свободны, у всех есть своя воля. Так почему же ты, тот, кто минуту назад, по инстинкту, по чистой интуиции, вычеркнул из истории одно из аристократических древ боишься выпустить остатки своей истинной сущности? Предайся этому наследию, дай ему свободу, оно жаждет раздолья, оно хочет полакомиться твоей филигранной исполнительностью. Поддайся, мой дорогой, поддайся!