История одного Человека

Королевская знать была особенной. Их род был выведен ещё при гелиотропной направленности к свету и осознанности, с ещё не угасшим восприятием и умосозерцательными силами. Все, кто рождались после, уже в утробе обрекались нести в себе какой-то дефект, какую-то слабинку, не позволяющую подняться в развитии выше планки искомца. В этих мутантных дебрях даже искать не приходилось тех, кто мог бы подойти пророчеству. Но в этом как раз и была страшная ошибка, потому как именно в дефектном, слабом на мудрёность, мыслительную гибкость и разговорную открытость ребёнке и был ключ к спасению не только вселенского равновесия, но и чего-то большего, чего-то такого, о чём не знал даже всея прародитель – Великий. Его Величество тоже старалось отыскать избранного героя, но поисковый кругозор замыкался на детищах только Своих экспериментальных взысканий, а не природных. Однако, в обращении к трудам последних и крылась разгадка коварного ребуса. Дети Великого – это все, кто когда-то обладали умственным восприятием, но по своей осквернённости, утратили его. Дети природы – это родившиеся без воспринимающих сил Великого. И на зло ли несчастным сыщикам, но именно считавшемуся пасынком Великого и была уготована роль мессии, имя которого было Дивайд. Происхождение нашего героя обусловливали врождённой искомостью, но никак не человечностью, не восприятием, а одним лишь мышлением. Однако так ли всё обстояло в действительности? Что ж, об этом лучше спросите у той повитухи, что принимала маленького принца, так как далее повествуемая история была бы совершенно другой, ежели старая ведунья не нахимичила с геномом новорождённого. Была бы иная история лучше или хуже – тут уж грех судить, поэтому каким-бы жестоким, а иногда нетерпимым не казалось всё истолковываемое, знайте, рассказчик здесь неповинен.

*                  *                  *

Мои ровесники во всём мне проигрывали: на ноги я встал раньше их, говорить и выполнять какую-то работу тоже научился с опережением. Словно бы во всех своих достижениях я шёл с упреждением на ветер, всегда удивительным образом подстраивался под всё неблагоприятное и обращал ситуацию прекрасной Фортуной¹⁴; она вела меня прохожими тропками, уводила из терний и всегда приводила к просторным полям. На них-то я и резвился до беспамятства, гулко радуясь своему семейному положению, не ведая ни горестей, ни печалей. Но о такой же весёлости я не мог сказать об отношении моих родных. Когда обо мне заходила речь, особенно в моментах, где я просился отправиться куда-то с соседскими детьми, родительские сердца оковывал какой-то стыд, а братский взгляд увертливо сбегал параболическим уклоном, то ли тоже из-за какой-то пристыженности, то ли из чувства глубокого греха передо мною. Короче говоря, понять их скованность при затрагивании темы общения со сверстниками мне никак не удавалось, и в этом деле я решил полностью отдаться времени; пусть себе вершится история, а я пока потерплю, да очереди своей выжду.