История одного Человека

Я не зря описываю себя каким-то избалованным. Когда я замечал своё оттеснение от других ребят, во мне выкристаллизовывалось чувство особенности, некоторой избранности. Я не стал пренебрегать этими надуманными правами и всячески применял их, когда удавалось с кем-то выйти на контакт. Сюжет всегда был одним и тем же: сначала все невинно играются, дразнят друг друга и гоняются один за другим как бесноватые фавны, но стоило прийти матерям и отцам моих приятелей, веселье тут же спускалось по накатанной до самых глубоких уровней моей души, где я скрывал свою обиду, горечь и недопонимание. Уводя своих отпрысков, чужие глаза смотрели на меня не как на разбойника, – ох, лучше бы как на бандита или преступного главаря; так мне было бы куда спокойнее и я хотя бы осознал причину страха передо мною, – а как на демона, настоящего беса в людском обличии. Да что и говорить, многие меня и за человека даже не принимали.

– Отойди от этого зверёныша! – как-то вскричала одна из матерей моего очередного «друга-пока-нас-не-застукают-его-родители». – Разве я не рассказывала тебе о тайне сынов Дивайнов?

И до чего же было бы славно, если бы сын боязливой за своё чадо матери тупо уставился на неё, рассмеялся над её предостережениями и позабыв про всё, снова принялся бы играть со мною. Ах, детские грёзы! Услышав материнское упоминание о проклятии Дивайнов, он резко побледнел, вытаращил на меня широко распахнутые глаза и заикающееся проблеял:

– Так тебя зовут Дивайд? – словно не веря выбежавшим из его уст словам, осведомлялся своим продрогшим голоском мой дружище-на-минуту. Стоило мне кивнуть – наступал конец. Мой компаньон включал полный назад и под крылом своей преподобной матери, отправлялся играть с другими детьми.

Так моя избранность повернулась ко мне не самой лицеприятной стороной и однажды, меня это так разозлило, что я решил обо всём узнать у своего брата. И чтобы определить степень важности скрываемой мистерии, я решил разыграть одну историю, просто ради эксперимента. Но когда невинная шутка чуть не обернулась кровавой резнёй, до меня дошло, что касающееся меня не какой-то миф, а нечто вполне реальное и способное навредить окружающим.

– Валенс! – постанывал я, имитируя при этом выкатывающиеся из глаз слёзы и потрескавшийся от долго плача голос. Что ж, актёрского мастерства мне и впрямь было не занимать! – Снова оно, снова это омрачение, снова насмехательства!

Девятый король учтиво склонился перед разбитым горем братом и спрашивал:

– Кто же посеял обиду в твоей душе? – совершенно спокойным и не вызывающим никаких подозрений на бушующую внутри ярость голосом прояснял Валенс.

Когда я ему рассказал о том-то ребёнке и о той-то женщине (выдуманных), действия моего брата испугали меня, но в тот же момент доказали, что ради своего родича, король мог пойти на самые ужасные деяния.

Совсем не изменившись ни в лице, ни в повадках, Валенс, с наброшенной поверх доброжелательностью, отправился в сторону, где меня, по рассказанному вымыслу, унизили у всех на виду. Каким-бы миролюбивым он тогда не казался, его всегда выдавало одно особенное свойство. Как только он менялся внутренне, вокруг него, словно незримый дух, уплотнялось какое-то поле, хоть и невидимое для глаза, но весьма чётко ощущаемое душой. Я всегда чуял неладное, когда рядом с братом начинала плескаться эта его энергетика, словно бы те силы были и его, и в тот же момент, кого-то другого, уже не столь радушного и известного всем милого добряка. Как-будто доверяясь своим инстинктам, Валенс утрачивал своё сознание и становился инструментом в руках бессознательного. Не страшен ли тот, кто, довершившись своим истинным побуждениям, превращается в что-то бесчеловечное? Когда кто-то вот так доверяется своей внутренней природе, всем нам заведомо хочется думать совершенно иное. Вот вроде бы стоит прислушаться к своему настоящему «Я», человеку тут же должно открыться всевышнее миролюбие. Но, к сожалению, могу сказать только одно – как-бы не так! Валенс – это наглядный пример лжесловия всех тех моралистов, щебечущих о великом только в теории, когда как практически, сами боятся даже кончиком пальца тронуть свои усмотрения.

Тем временем, Валенс не сбавлял ход. Самая простая мысль на весь этот счёт – брат одного обиженного ребёнка хочет поговорить о воспитании обидевшего его. Эх, если в наших семьях всё было проще… Семьях, где перед разговорами приготавливают хладные клинки и обтачивают их лезвия сыромятными ремешками. Мне тогда стало жутко, но не за потенциальных жертв моей фантазии, а за себя самого. Что если бы стало известно, что вся история – сплошная выдумка, а я лишь решил подурачиться со своей княжеской шаловливостью? Само собой, вообразив самое ужасное, до чего король может дойти в своей «праведности», я набросился на подрагивающую у ножен руку Валенса и стал в слезах умолять его ничего не делать, будто бы братские наставления уже успели начать воплощаться в реальности, а сам процесс давно был в самом разгаре: «Брось это братец, пустое оно, пустое!»