История одного Человека

В один из летних дней было организовано что-то вроде рыцарского турника для несовершеннолетних. Хоть в наших параллелях совершеннолетие – понятие весьма расплывчатое, на официальных мероприятиях им не пренебрегали, от чего, в категорию участников входили все, кто ещё только обучались и по какой-то причине желали проверить изученные навыки на деле. В список кандидатов на выступление удалось затесаться и мне. Огласка моего имени заинтересовала, а вместе с этим, насторожила одного из судий – оторванного от своих королевских обязанностей Валенса. Так моего брата поставили судить стрельбу из луков и огнестрельных орудий. Револьверы – трофейная ценность каждого семейства – выдавались лишь по исполнению восемнадцати лет, а на момент участия в турнире мне было только четырнадцать, поэтому с призывающим гонгом: «Занять огнестрельные позиции!», мою спину не оплетали кобуры с патронташами, а их место скромно занимал небольшой колчан с парой-тройкой стрел.

Моя особенность в непроводимости аналогий между своими умениями и какими-то чужими не оставляет меня до сих пор; человеческий ли это только порок – постоянно искать предмет для сравнения – или отродясь присущее мне качество – неизвестно, но даже в этом незнании, едва ли стоит расстраиваться, так как плод, растущий на почве невежества слаще любых лакомств, выросших на тех же землях, вдобавок ещё и облагороженные всезнанием. Многие были искусны в теории, многие в стратегическом планировании, кто-то в несении литургии, а некто даже в делах королевских, но все практическом ремесле все поголовно уступали тому, кого считали малопригодным хотя-бы к чему-то. Всё дожидаясь своей очереди, мне ни разу не захотелось посмотреть на результаты других соучастников, не было и стремления прыгнуть выше кого бы то ни было; единственно занимавшая меня мысль была: «Не оплошать перед братом, ради всего, хоть бы те лета, проведённые на стрельбище наконец-то дали о себе знать». И они дали, ох, да не поскупились в своём даровании. Результаты были ошеломительными, как для публики и других стрелков, так и для самих судий. Все стрелы, будь то десяти или тридцатиметровая дистанция всегда поражали центр мишени. И тут кто-то воскликнул:

– Дайте юноше огнестрел. Лучник он великолепный, но так ли полно его великолепие с железом в руках, а не с древом?!

Слегка растерявшись и не понимая из-за чего весь сыр-бор, галдёжная толпа расступилась и пропустила ко мне Валенса, уже вынимающего свою легендарную осоку. Вложив в свою руку револьвер с рукоятью из чёрного тополя, я приготовился «срезать» поставленную перед собой цель с расстояния тридцати пяти метров. Как и всегда, вот моё дыхание останавливается, мир становится замедленнее и тягучее, а фиксируемая цель приближается, будто бы под увеличением толстенных линз. И то чувство – ох, Великий, до чего же оно блаженно! – до сих пор не позабыто мною; это ощущение не всесилия или могущества, а настоящий экстаз единения с чем-то высшим, нежели только со своей участью. Чёрные револьверы стали продолжением руки, а моя душа, в самый момент выстрела, соединялась с целой вселенной; как осока разрезает плоть, так и я вырубил перед собой новый путь. До четырнадцатилетия меня содержали инкубационно, никуда не выпуская и ни с кем не сводя, но турнирная самодеятельность развернула моё положение на сто восемьдесят градусов, от чего грязнокровного отпрыска Дивайнов стали чтить наравне с людьми, мысля в нём гипотетическое очеловечивание.

На следующий день после стрелковых упражнений я встал спозаранку. Меня разбудили уже знакомые раскаты. То звучала «осока» Валенса и не терпя ни минуты, я зашпорил самого резвого скакуна и отправился на источник звука. Брат встретил меня с привычной открытостью, снова поздравил меня с прошлодневными достижениями и согласился не прочь вернутся вместе со мной обратно в поместье. Но перед уходом с тренировочного плаца, он сказал:

– Дивайд, понимаешь ли ты какое открытие ты вчера совершил?

– Мне казалось, – недоумевающе уточнял я, – моя практическая сноровка была вполне предсказуема. Ты не хуже меня знаешь, насколько я плох в теории, – и оно действительно было так: на лекциях по теологии я то и дело, что клевал носом, а с метафизикой и подавно не справлялся. Единственной отдушиной для меня была реализация знаний на практике и репрезентацией всего, хотя бы как-то усвоенного служила моя объективная деятельность, а не умосозерцательная. В этом разрыве и была заметна моя бесчеловечность, сама невозможность отводить мышление дальше материальности, проникать в глубинную фабулу мироздания и прочих умствований. Но как раз это привлекало моего брата.