История одного Человека

Слушая все эти хорошо отрепитированные рулады, столпившийся люд подкрепил сказанное глашатаем звучным возгласом. В небо устремлялись сотни, сжатых в кулаки, рук. Аплодисменты и многозвучное рукоплескание заволакивало пространство площади душераздирающей какофонией. Каждый язычник слышал в этом потоке звуков гармоничную серенаду, когда как обескураженный всем происходящим рыцарский состав улавливал один сплошной диссонирующий гомон. Бедные защитники Столицы ловили на себе десятки враждебных взглядов, испытывали невероятное чувство своей неуместности в данной ситуации. Но не смотря на ощущение своей чуждости, вера их оставалась непоколебимой; они продолжали стоять на своём, на почетании Великого и старых обычаев; их было не совратить языческими дарами распоясавшейся Гелио.

Тут к группе стражей подоспел только что завершивший своё посвящение в рыцарский сан Дивайд. Обведя обстановку своим хладнокровным и аналитическим взором, вдобавок, тоже подключившись к заслушиванию проповеди, в нём, как и в его товарищах, вера в что-то отличное от Великого не посмела даже ёкнуть. И надо отметить, что если некоторые из рыцарского круга словно бы боролись с желанием не поддаться охмеляющему гимну язычеству, то вот Дивайд в своих мыслях был непоколебим. Столь выдающийся самоконтроль подметил тот самый жрец, что двумя днями ранее крестил этого непреклонного юнца и своё суждение на этот счёт решил приберечь для высших из святилища Гелио.

Вскоре мессионерская процессия была свёрнута, храмовые паломники возвратились в свои кельи, а горожане… Что ж, эти-то продолжали бодрствовать, пытаясь всё больше расшатать ныне действующие порядки. Лодка социальных норм Великого хоть и казалась непотопляемым фрегатом, она всё же не была застрахована от раскачки, особенно если ту повлекут не пара-тройка мятежных матросов, а весь кубрик. Многие сограждане Столицы рвались раскачать действующие законы, пытались потопить те заповеди, которые их так долго и бережно несли над водными пучинами. С посаженным семенем неверия в старый миропорядок, некогда преданный экипаж решил, так сказать, искупаться, да в придачу, утянуть за собой целое судно. В ночь после жреческих горлотаний, уличные граждане так и продолжали бесноваться. Не было такого дома, в котором не горел бы свет тусклых лампадок, не было таких переулков, близ которых не смолкали бы завывания еретиков. В человеке кипела кровь и страсть, всех била скрытая в их недрах животность. Никто не старался сдерживаться, так как только в этом состоянии одержимости, все наконец-то чувствовали долгожданную разрядку. Одурманенное некоторого рода амоком, население Столицы считало, что вот он, прилив крови людской, давно переставшей циркулировать в телах безутешных, но в этом крылось их страшное заблуждение. Кровь-то может и приливала многофутовыми валами, но человеческая ли она была – не решался ответить никто, потому что вся та разбуженная демоничность подпитывалась не из достоинств человека, а из рудиментов искомца.

Искомое – оно же древнее и более архаичное, когда не было ещё никакой веры в единство, а существовали лишь множественность и частности. Никто не мог увидеть в отдельном многое, а в малом – великое. Зря наводняя себя сотнями мелочей, все считали, что так они справятся с сжирающей их опустошённостью, но то было жалкой надуманностью. Об этом мало размышляли, а если кто и догадывался, пропускал свои домыслы мимо сознания, продолжая беспамятно праздновать новый завет столичного убранства.

Наутро, ещё день назад ухоженные лавки, опрятные скверы и вычищенные до блеска проспекты теперь казались пережитком ночной оккупации: практически все каретные экипажи были разбиты, рыночные лотки развеяны в пух и прах, стены размалёваны символикой сыновей Гелио, а здание рыцарского департамента обнесено десятками оскорбительных надписей. В домах, где всё ещё поддерживалась старая власть, окна и двери заставляли ставни, а жители в них были настолько притихшими, что пролетавшая мимо подъездов муха словно бы вещала своё жужжание через рупор, тем самым вливаясь в общий гул заливистых песнопений язычников. Всего за несколько ночных часов, город пережил настоящую революцию, но выглядел при этом так, будто бы претерпел девятисотдневную блокаду.

К заре, в обиталище новых законодателей, по подземным туннелям покоев Гелио суетились сонмы дьяконов, распивавшие ритуальную амврозию и тщедушно посмеивавшиеся над доверчивым народцем. Жители Столицы-то думали, что все и впрямь настроены на служение матери Гелио, её солнечному абрису и лучезарной красоте, но вот сами зачинщики этой веры были иного мнения. Подземелья главного храма отдавались во владычествование сестры-близнеца Гелио – Калиго, той самой богини, олицетворявшей собой пожирателя всякого бытия и смысла – саму пустоту. В эти же подземные копи спустился и тот самый креститель Дивайда. Молниеносно протискиваясь меж празднующих иереев, он прямиком направился к епископу: