История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

В марте 1933 года не было ничего подобного. Все происходившее тогда было состряпано из самых причудливых элементов, и среди них начисто отсутствовали мужество, храбрость и великодушие, причем отсутствовали с обеих сторон. Четыре вещи принес с собой март 1933-го. Из их соединения сложилась неприступность нацистской власти: террор, праздники с напыщенной декламацией, предательство и, наконец, коллективный коллапс — синхронный индивидуальный нервный срыв у миллионов людей. Рождение многих, да в общем-то большинства европейских государств происходило куда кровавей. Но ни одно не было столь отвратительным.

Европейская история знает две формы террора: одна — кровавое буйство опьяненных победой революционных масс; другая — холодная, обдуманная жестокость победоносного, рассчитанного на устрашение и демонстрацию власти государственного аппарата. Эти формы обычно соответствуют революции и реакции. Первая форма террора — революционна; она оправдывается возбуждением и яростью в данный момент, потерей контроля над собой. Вторая форма террора — репрессивна; у нее есть оправдание в возмездии за ужасы только что происшедшей революции.

Нацисты стали исключением, соединив обе формы террора; таким образом, их террор не может быть оправдан никакими мотивами. Террор 1933 года был делом рук настоящего кровожадного плебса, подонков из SA[130] (SS[131] тогда еще не играло такой роли, как впоследствии[132]), — но SA действовали при этом как «вспомогательные отряды полиции»: никакой спонтанности, возбуждения и никакого риска, — напротив, штурмовики чувствовали себя уверенно, зная, что выполняют приказ, и неукоснительно соблюдая строгую дисциплину. С внешней стороны это был революционный террор: оравы диких небритых хамов вламываются ночью в дом и волокут беззащитных сонных людей в пыточные подвалы. Но внутренним содержанием их акции был реакционный террор: холодное, точно рассчитанное государственное мероприятие, совершаемое при умелом полицейском и военном прикрытии. Все это делалось не в возбужденном состоянии, которое возникает в ходе победоносной борьбы и преодоления большой опасности, — ничего подобного у нацистов не было; это делалось и не в отместку за жестокости и зверства, учиненные врагами, — никто не был жесток по отношению к нацистам. Все, что происходило, было просто бредовым переворачиванием нормальных представлений: бандиты и убийцы выступали как полицейские, облеченные всеми государственными полномочиями; с жертвами обращались как с преступниками, унижали, арестовывали и убивали без суда. Вот пример, настолько вопиющий, что вызвал общественный резонанс: в Кёпенике социал-демократ, профсоюзный лидер, вместе со своими сыновьями оказал сопротивление штурмовикам, вломившимся ночью в его дом, чтобы «произвести арест». В перестрелке он убил двух штурмовиков, безусловно действуя в пределах необходимой обороны. В ту же ночь социал-демократ и оба его сына были схвачены во много раз превосходящими по численности штурмовиками, их прибыло два отряда, и повешены в сарае поблизости от дома. На следующий день в Кёпенике появились дисциплинированные, четко исполняющие приказы отряды штурмовиков. Они врывались в дома тех, кто был известен как социал-демократ, и убивали на месте без суда и следствия. Число убитых осталось неизвестным[133].

Этот род террора имел то преимущество, что всегда можно было пожать плечами и заговорить о «неизбежных печальных издержках любых революций» — то есть сослаться на оправдание революционного террора; или можно было указать на строгую дисциплину исполнителей, — мол, в Германии царит покой и порядок, так что налицо всего только полицейские акции, спасающие страну от революционных бесчинств, то есть провести оправдание реакционного террора. Оба эти оправдания сменяли друг друга в зависимости от публики, на которую ориентировались адвокаты нацистского террора.

Этот род паблисити, разумеется, приводил — и сегодня приводит — к тому, что чем дальше, тем больше нацистский террор становился все отвратительнее, чем какой-либо иной в европейской истории. Даже в жестокости могут быть черты величия, если жестокость совершается с пафосом высшей, искренней решимости; если те, кто совершают жестокость, фанатично преданы своему делу — как это было во французской революции, в российской и испанской гражданских войнах. Нацисты никогда не демонстрировали ничего, кроме перепуганных, бледных физиономий изолгавшихся убийц. Систематически занимаясь пытками и убийствами беззащитных, они ежедневно торжественно уверяли всех и каждого, что никого и пальцем не трогают и что ни одна революция еще не совершалась так гуманно и не была так бескровна. Да, спустя несколько недель после начала кошмара был принят закон, согласно которому жестокое наказание ожидало и того, кто в четырех стенах своего собственного дома стал бы вести разговоры о терроре.