История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

В самом деле, повсюду царили суета, неразбериха и легкая паника. Что-то стряслось. Наверное, что-то в высшей степени неприятное, несчастный случай, драка? Может быть, только что здесь была перестрелка между нацистами и коммунистами? Ничего невероятного в этом не было. Мы прошли через все залы кафе. Да! Здесь была полиция. Чако[114] и синие мундиры. Они стояли, будто скалы, а вокруг бурлил прибой взбудораженных, пестро одетых участников карнавала. Зато теперь я хоть что-то узнаю. Я неуверенно обратился к одному из полицейских с вежливой улыбкой, как спрашиваешь на улице: «Нам и в самом деле нужно идти домой?»

«Вам разрешается идти домой», — ответил тот, и я отшатнулся, с такой нешуточной угрозой он ответил, медленно, холодно, жестоко. Я взглянул на полицейского и отшатнулся еще раз: потому что увидел его лицо. Вместо привычной добродушной физиономии шупо[115] я увидел не лицо — сплошной оскал, зубастую пасть. Парень ощерился, показав мне два ряда плотных желтых зубов, странных для человека. У него были не зубы, а зубки — маленькие, острые, будто у хищной рыбы. Да и во всей его физиономии было что-то щучье: мертвые, бесцветные глаза, бесцветные волосы, бесцветная кожа, бесцветные губы и щучий, сильно выдающийся нос. Очень «нордическое», но, конечно, вовсе не человеческое лицо, скорее крокодилья морда. Я ужаснулся. В первый раз я увидел эсэсовское лицо.

19

Спустя два дня вспыхнул рейхстаг[116].

Мало какие из современных исторических событий я «проспал», проворонил столь основательно, как пожар рейхстага. Когда горел рейхстаг, я был в берлинском пригороде, в гостях у своего друга и коллеги-референдария, мы разглагольствовали о политике. Сейчас он довольно крупный военный функционер, абсолютно «аполитичный». Он занимается подготовкой захвата чужих территорий, но исключительно с технической точки зрения, в полном согласии со своим профессиональным и военным долгом. А тогда он был референдарием, как и я, хорошим товарищем, по натуре несколько сдержанным и суховатым и страдающим от этой суховатости. Слишком тщательно опекаемый родителями, единственный сын и единственная их надежда. Он изо всех сил старался выбраться из ласковой тюрьмы родительского дома. Величайшим огорчением его тогдашней жизни было то, что ему никак не удавалось влюбиться по-настоящему. Он не был нацистом. Предстоящие выборы в рейхстаг повергли его в растерянность. Он был националистом, но стоял за «правовое государство» и никак не мог выпутаться из конфликта между национализмом и правом. До сих пор он голосовал за Немецкую народную партию[117], однако сейчас наконец понял, что голосование за нее потеряло всякий смысл. Он намеревался вовсе не ходить на выборы.

Мы, его гости, боролись за его бедную душу. «Ты не можешь не видеть, — говорил один, — что вот теперь-то и проводится очевидная национальная политика. Как можно колебаться именно сейчас! Сейчас надо решать: или — или. Даже если какие-то параграфы полетят к черту!» Другой гость, возражая, напоминал, что у социал-демократов не отнять «заслугу интеграции рабочего класса в государство». Теперешнее правительство норовит перечеркнуть достигнутое социал-демократической политикой. Я возбудил легкое недовольство легкомысленным замечанием, что голосовать против нацистов — значит проявлять хороший вкус независимо от твоих политических взглядов. «Прекрасно, тогда ты хотя бы голосуй за черно-бело-красных»[118], —добродушно заметил нацистский champion[119].

Покуда мы вот эдак болтали глупости о политике и попивали мозельвейн, рейхстаг уже горел, в горящем здании уже был обнаружен несчастный ван дер Люббе, предусмотрительно снабженный выгодными для нацистского следствия бумагами[120], а перед порталом горящего парламента освещенный заревом пожара, словно вагнеровский Вотан[121], Гитлер орал: «Если это сделали коммунисты, в чем я ни минуты не сомневаюсь, то да помилует их Бог, я их не помилую никогда!» Мы еще ничего не знали. Радио у нас было выключено. В полночь мы, засыпая, ехали домой в поздних, последних автобусах. В это время штурмовики уже принялись за работу, уже вытаскивали из постелей свои жертвы, первый улов для первых концлагерей: левых депутатов, левых литераторов, не угодных нацистам врачей, чиновников, адвокатов.