История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

И я, как будто это был самый обычный день, пошел в библиотеку (заседания у меня не было), устроился за длинным рабочим столом, разложив перед собой материалы дела, по которому должен был составить экспертное заключение. Какое-то сложное дело, с запутанными правовыми вопросами. Я приволок толстенные тома комментариев и вплотную им занялся, я вчитывался в решения имперского суда, делал заметки. Как и во всякий день, в просторном помещении библиотеки царила чуть слышно шелестящая тишина сосредоточенной интеллектуальной работы. Карандаш скользил по бумаге, двигались невидимые тонкие рычажки и шестеренки юридической процедуры, становились на причитающееся им место, подыскивались нужные параграфы закона, что-то сравнивалось; взвешивалось значение каждого слова в том или ином договоре; исследовалось, какой срок действия имперский суд предоставлял тому или иному параграфу. Потом пара нацарапанных слов на бумаге — и, словно удачный разрез при хирургической операции, вопрос разъяснен, какая-то часть судебного решения готова. Но это, разумеется, еще не все. «Таким образом, не важно, является ли истец… Надо выяснить…» Внимательная, точная, молчаливая работа. В этом зале каждый погружен в свое занятие. Даже здешние вахмистры — не то здешние служащие, не то полицейские — ходят по библиотеке почти бесшумно и всячески стараются быть незаметными. Здесь царило вместе с исключительной тишиной — исключительное напряжение многообразной деятельности многих людей, как будто шел беззвучный концерт. Я любил атмосферу библиотеки. Она была надежной и действовала благотворно. В тот день мне было бы трудно работать дома за своим одиноким письменным столом. Здесь же работа шла легко. Почти ничто не отвлекало твоих мыслей. Ты был словно в крепости, нет, в реторте. Снаружи не прорывалось ни ветерка. Здесь не было революции.

Что было первым посторонним звуком? Хлопок дверью? Резкий невнятный выкрик, команда? В какой-то момент все вздрогнули и напряженно прислушались. В зале еще сохранялась сосредоточенная тишина, но природа ее изменилась: это была не рабочая тишина, но тишина страха и ожидания. Из коридора донесся топот, грубая, громкая беготня, затем далекий непонятный шум, крики, хлопанье дверей. Несколько человек поднялись, подошли к двери, открыли ее, выглянули, вернулись назад. Другие подошли к вахмистрам, заговорили с ними, все еще тихо — в этом зале можно было разговаривать только шепотом. Шум снаружи становился все слышнее. Во все еще сохранявшейся библиотечной тишине кто-то пробормотал: «Штурмовики». Другой голос чуть громче обычного весело отозвался: «Жидов выбрасывают», и двое или трое рассмеялись. Смех в это мгновение был страшнее, чем само событие: с быстротой молнии промелькнула мысль, что вот и здесь, в библиотечном зале, оказывается, есть нацисты.

Беспокойство и беспорядок стали видимы — прежде они были только неясно, но грозно ощутимы. Читатели поднялись со своих мест, попытались завязать разговор, принялись бесцельно ходить по залу. Один господин с ярко выраженной еврейской внешностью молча закрыл свои книги, бережно поставил их на полку, уложил бумаги в папку и вышел. Не успел он выйти, как в дверях появился некто, вероятно обервахмистр, и объявил громко, правда, не слишком грубо: «В здании — штурмовики. Господам евреям лучше покинуть здание». Одновременно, будто для иллюстрации этих слов, снаружи заорали: «Евреи, пошли вон!» Кто-то ответил: «Уже пошли», — и снова раздались два или три радостных смешка. Теперь я увидел смеющихся: юристы-референдарии, такие же как я.

Все это внезапно напомнило мне разогнанный четырьмя неделями раньше карнавал. «Вам разрешается идти домой!» — вспомнил я сказанное тогда штурмовиком. А здесь евреям разрешалось идти домой? Это уже не разумелось само собой. Кое-кто из посетителей библиотеки, оставив свои бумаги и книги на столах, вышли в коридор посмотреть, что происходит, — надеялись что-нибудь узнать. Вахмистры усердней обычного старались всем своим видом показать, что их тут как бы и нет. Один или двое из читателей закурили — здесь, в библиотеке Верховного апелляционного суда Пруссии! Вахмистры промолчали. И это тоже была революция.

Свидетели позднее рассказали, что все прошло необычайно гладко: никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи сняли мантии и скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей вздумал «валять дурака», взъерепенился — и был жестоко избит. Я узнал, кто был этот адвокат: фронтовик, пять раз раненный, потерявший глаз, он дослужился до чина капитана: наверное, он на свою беду по привычке повел себя как в былые времена, когда ему случалось вправлять мозги зарвавшейся солдатне.