История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

«Само собой, в это не верит ни один разумный человек, — сказал я. — Но разве это что-нибудь значит? Ситуация очень проста: вы в руках врагов. Мы все в их руках. Мы пойманы, и они делают с нами что хотят».

Он рассерженно уставился на пепельницу, стоявшую на столе, и почти не слушал.

«Ложь — вот что меня возмущает, — сказал он наконец, — отвратительная, гнусная ложь. Раз они этого хотят, то пусть они нас уничтожат. Я слишком стар, чтобы бояться исчезновения. Но они не должны при этом так погано лгать. Объясните мне, почему они лгут?» Было совершенно очевидно: в глубине души он убежден в том, что так или иначе я заодно с нацистами и знаю их тайны.

В комнату вошла фрау Ландау. Она поздоровалась со мной с печальной улыбкой и попыталась меня оправдать: «Ну что ты допытываешься у друга Франка? Он знает ровно столько же, сколько и мы. Он ведь не национал-социалист». (Она сказала не «нацист», но вежливо и официально выговорила «национал-социалист».) Однако ее муж замотал головой, словно хотел вытряхнуть из нее наши возражения. «Нет, пусть мне скажут, зачем они врут, — уперся он, — зачем они продолжают лгать сейчас, когда в их руках власть и они могут делать все, что захотят. Я хочу это знать».

«Хорошо бы тебе заглянуть к маленькому, — сказала фрау Ландау, — он так стонет».

«Бог ты мой! — заволновался я. — Что с вашим сыном? Он — болен?» У Франка был младший брат. Родители, очевидно, говорили про него.

«Похоже на то, — отвечала фрау Ландау, — он ужасно перевозбудился, когда его вчера выгнали из университета. Сегодня его весь день тошнит. Он жалуется на боли в желудке. Наверное, аппендицит, хотя, — она попыталась улыбнуться, — я никогда не слышала, чтобы аппендицит возникал от нервного перевозбуждения».

«Сегодня происходит много такого, о чем мы никогда не слышали», — мрачно сказал старик Ландау, поднимаясь.

Тяжелыми шагами он двинулся к двери, потом повернулся ко мне и спросил: «Вы — хороший юрист, не так ли? Ответьте тогда на один вопрос: подлежит ли мой сын наказанию, если позволит мне сегодня осмотреть его, а не подвергнет бойкоту?»

«Вы не должны на него обижаться, — тихо сказала фрау Ландау. — Ему никак не отрешиться от этих мыслей. Сейчас придет Франк. Мы будем обедать. Как у вас дела? Все ли в порядке у вашего батюшки?»

Вошел Франк. Он вошел очень быстро. Вид у него был спокойный, даже слишком: в этом спокойствии было что-то напряженное и настороженное. Такое спокойствие бывает у генералов над картой боевых действий или у некоторых душевнобольных, с рассудительной последовательностью развивающих свою навязчивую идею.

«Хорошо, что ты зашел, — сказал Франк Ландау, — прости, что я задержался. По-другому не получалось. Я хотел бы кое о чем тебя попросить. Я уезжаю».

«Когда и куда?» — спросил я с тем же напряженным спокойствием.

«В Цюрих, — отвечал он, — если удастся, то завтра рано утром. Мой отец не хочет. Но ты знаешь, что было вчера в Верховном апелляционном суде?»

«Вчера я там был», — коротко сказал я. (Боже мой, ведь у Франка вчера проходило судебное заседание!)

«Значит, ты все видел, — кивнул Франк. — Мне здесь оставаться бессмысленно. Я уезжаю. Кроме того, я помолвлен».

«С Эллен?»

«Да. Она едет со мной. Сегодня мне нужно поговорить с ее родителями. Я был бы тебе очень благодарен, если бы и ты пошел к родителям Эллен. Вообще, сегодня мне во многом нужна твоя помощь».

«А Ханни?» — спросил я.

«С ней поговорю вечером», — на какое-то мгновение его напряженное спокойствие пропало и в голосе прозвучал новый, незнакомый мне тон.

«Слишком много для одного дня», — заметил я.

«Да, — согласился он, — поэтому я и прошу тебя помочь».

«Естественно. Я в твоем распоряжении».

И нас позвали обедать.

За обедом фрау Ландау безуспешно пыталась поддерживать обычный светский разговор. Ее муж безжалостно разрушал бее эти попытки вспышками гнева, мы — печальным молчанием.

«Ну, он уже сказал вам, что собирается эмигрировать? — внезапно спросил отец Франка вне всякой связи с общим течением кое-как тянувшегося разговора. — Что вы на это скажете?»

«Я нахожу это вполне разумным, — ответил я, — он должен ехать, пока это еще возможно. Что еще остается?»

«Остаться, — невольно скаламбурил старый господин. — Вот как раз сейчас ему надо остаться и не позволять себя выгнать. Он сдал экзамены. Он имеет право быть судьей. Посмотрим, посмеют ли они…»

«Эх, папа…»— нетерпеливо прервал его Франк.

«Боюсь, — принялся я объяснять ситуацию, — что с любым правом покончено навсегда после того, как вчера штурмовики вышвырнули из здания суда профессиональных, высококвалифицированных юристов, как пьяниц из пивнухи, — я снова вспомнил все происшедшее вчера и густо покраснел. — Боюсь, что в этой стране не осталось больше ни одной позиции, на которой можно было бы защищаться. Теперь мы все равно как заключенные. Побег — единственное, что нам осталось. Я тоже хочу уехать».

Я действительно хотел уехать. Конечно, еще не завтра утром…