История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

«Не знаю, — сказал отец, — далекое зло всегда кажется меньше, чем то, которое прямо перед тобой, — но только кажется. Я, со своей стороны, и пальцем не пошевелю, чтобы дать совершиться оккупации моей родной страны».

«Но тогда не остается вообще никакой надежды?»

«Да, — ответил отец, — пока да».

И в его глазах вновь появилось выражение пустоты и оцепенелого отчаяния, словно он видел перед собой огромное поле, на котором ничего, кроме руин.

К отцу довольно часто приходили служащие его прежнего ведомства. Он уже давно был на пенсии, но сохранил личные отношения со многими сотрудниками и с удовольствием выслушивал истории про то, как развивается та или иная ситуация, с интересом следил за карьерами того или иного асессора или молодого регирунгсрата; он даже принимал участие в работе своего учреждения, в неофициальном порядке давая советы или рекомендации. Гости приходили к отцу и теперь, но их беседы делались все однообразнее и печальнее. Отец спрашивал о том или другом сотруднике, называл имена и фамилии, и гость лаконично отвечал: «Параграф четыре» или «Параграф шесть».

Это были параграфы недавно принятого закона: он назывался «Закон о восстановлении профессионального чиновничества»[226]. Согласно некоторым его статьям госслужащих можно было отправить на пенсию без их согласия, уволить с минимальным денежным содержанием, понизить в должности, а то и вовсе выгнать без какого-либо содержания. Каждый параграф был роком, судьбой. «Параграф четыре» означал удар насмерть. «Параграф шесть» — деклассирование и унижение. Во всех чиновничьих кругах только и было разговоров, что об этих цифрах: четыре и шесть.

Однажды к отцу пришел бывший начальник его отдела. Он был много моложе моего отца, и у них хватало служебных конфликтов. Начальник отдела был социал-демократом; отец придерживался куда более правых убеждений, несколько раз это приводило к серьезным спорам и столкновениям, резкость которых не уменьшалась от того, что более молодой из спорящих был облечен большей властью. Однако они сохраняли друг к другу уважение и споры не привели к разрыву отношений.

На этот раз визит был мучителен. Начальник отдела, человек между сорока и пятьюдесятью, выглядел как мой семидесятилетний отец. Он был совершенно седой. После отец рассказывал, что его собеседник часто терял нить разговора, не отвечал на вопросы, смотрел прямо перед собой невидящим, отсутствующим взглядом и вне всякой связи с беседой повторял: «Это ужасно, коллега. Это просто ужасно». Он пришел проститься. Он покидал Берлин для того, «чтобы спрятаться где-нибудь в деревне». Он вернулся из концлагеря.

Он был «Параграф четыре».

Как уже сказано, мой отец давно был на пенсии, никакой должности не занимал, так что он, даже если бы захотел, ничем не мог повредить нацистскому государственному управлению. Казалось, он за линией огня. Но однажды и он получил официальное письмо с подробнейшей анкетой: «Согласно параграфу такому-то „Закона о восстановлении профессионального чиновничества“ Вам предлагается дать подробные и правдивые ответы на следующие вопросы. Отсутствие ответа или дача ложных сведений повлекут за собой лишение пенсии согласно параграфу такому-то…»

Вопросов было великое множество. Отец должен был сообщить, к какой политической партии, организации или политическому союзу он когда-либо принадлежал; надо было перечислить свои заслуги перед нацией, обосновать их, извиниться за свои ошибки, буде таковые найдутся, а в конце личной подписью заверить, что он «безоговорочно поддерживает правительство национального возрождения». Короче говоря, мой отец, верой и правдой сорок пять лет отслуживший немецкому государству, должен был еще и унизиться перед государством, чтобы получать заслуженную пенсию.

Он долго смотрел на анкету и молчал.

На следующий день я увидел, что он сидит за письменным столом, на котором лежала анкета. Отец глядел поверх нее.

«Ты будешь отвечать на эти вопросы?» — спросил я.

Отец посмотрел на анкету, скривился и выдержал паузу. Потом он сказал: «Ты считаешь, я не должен этого делать?»

Молчание.

«Я не знаю, на что будете жить вы с мамой», — сказал отец.

«Я действительно этого не знаю, — повторил он спустя некоторое время, — я даже не знаю, — и он попытался улыбнуться, — на что ты собираешься жить в Париже и печатать свою докторскую диссертацию».

Я пристыженно молчал. Отец резко отодвинул листы с анкетой в сторону, но не убрал их со стола.