История одного поколения

— Да, милая барышня, с вами работать и работать, — тем временем заявил режиссер, останавливаясь напротив нее. — Типаж ты, конечно, подходящий, но вот искорки, чертовщинки, изюминки в тебе еще не хватает. Ладно, на сегодня все свободны, — добавил он, обращаясь к остальным.

— Я могу идти? — тут же заторопилась Антонина.

— Куда? — удивился Аполлинарий Николаевич. — Я же сказал: с тобой еще работать и работать. Сейчас заедем куда-нибудь поужинать, а потом непременно продолжим.

Кто-то — кажется, это была ассистентка — довольно громко фыркнул, но после гневного взгляда режиссера мгновенно скрылся за дверью.

Удивленная Антонина не посмела возражать. Через час они с Вельяминовым уже сидели в каком-то дорогом ресторане — на название она не обратила внимания — и режиссер, периодически подливая ей шампанского, а сам налегая на коньяк, говорил, говорил и говорил:

— Самый приличный герой «Преступления» — это именно Свидригайлов, и Достоевский показывает это достаточно ясно. Ну что такое Раскольников? Претенциозный, жалкий, истеричный неврастеник, который ни о ком не способен позаботиться, но зато очень любит, когда его жалеют и гладят по головке маменька или сестрица. Будучи ничтожеством, он возомнил себя великим человеком — и, вполне естественно, за это поплатился. Кстати, тому, кто ничего не делает, легче всего возомнить себя гением. Попробуй он написать роман, сделать карьеру, сыграть роль — и тогда его ничтожность стала бы очевидна всем окружающим. Профессионалы работают на пределе своих возможностей, и им просто некогда заниматься такой ерундой, как подыскивать себе подходящее место в истории… Обрати внимание — именно Свидригайлов замечает, что теория о гениальных людях, способных перешагнуть через единичное зло во имя многократного добра, оказалась Раскольникову просто не по плечу.

— Но ведь Свидригайлов — бесчестный и низкий человек, — вспомнив школьные уроки литературы, попыталась возразить Антонина.

— Да? — желчно усмехнулся Вельяминов. — И кто же это говорит? Кто честит его подлецом, развратником, низким человеком? Да тот же самый Раскольников! А ведь именно этот, с позволения сказать, развратник не стал жениться на молоденькой шестнадцатилетней девочке, а просто подарил ей кучу денег и таким же образом, кстати, совершенно бескорыстно облагодетельствовал Соню Мармеладову. Именно этот «подлец» отпустил Авдотью, а потом и застрелился от несчастной любви к ней! Нет, милая моя, злодеи и развратники от несчастной любви не стреляются! Именно Свидригайлова — умного, в глубине души порядочного, но глубоко несчастного человека — мне жаль больше всего. Да ведь и самому Достоевскому тоже его безумно жалко, иначе бы он не написал следующие слова: «Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния». Твоя Авдотья могла бы составить его счастье, а вместо этого глупо отвергла, чтобы потом выйти замуж за Разумихина — такое же ничтожество, как ее драгоценный братец!

Тут он посмотрел на Антонину, хитро прищурился и вдруг заявил:

— Я буду не я, если допущу, чтобы с тобой, моя красавица, случилось подобное несчастье!

Антонина не слишком поняла, что он имеет в виду, однако покраснела и низко опустила голову.

— Ну все, довольно болтать на отвлеченные темы! — заявил режиссер, опрокидывая себе в рот рюмку с остатками коньяка. — Отдохнули — и хватит. Пора работать дальше. Поднимайся и поехали.

— Куда?

— В мою творческую мастерскую, — ухмыльнулся Вельяминов и помог ей встать.

Антонина была так загипнотизирована этим обаятельным и уверенным в себе человеком, что послушно следовала всем его приказаниям. В итоге они оказались на «Юго-Западной», в его огромной пустой квартире, окна которой выходили на Ленинский проспект.

— А где же ваша жена и дети? — чувствуя себя угодившей в западню, спросила она.

— Нет ни того и ни другого, друг мой Авдотьюшка, — притворно всхлипнул Вельяминов. — Лишь ты для меня — свет очей моих, далеко не безгрешных.

— Зачем вы меня сюда привезли?

— Э, нет, — ухмыльнулся он, — не надо отсебятины. Повторяй тот же текст, что и раньше: «Смей шагнуть хоть шаг, и, клянусь, я убью тебя!»

— Я не буду этого говорить!

— Да? Ну, в таком случае и мешать ты мне тоже не будешь? — С этими словами он принялся уверенно расстегивать ее блузку.

— Не надо…

— Потребуй: оставьте меня!

— Не надо, прошу вас.

— Руки! — таким спокойно-безапелляционным тоном произнес он, что она бессильно уронила руки вдоль бедер, безропотно позволив снять с себя блузку. Но стоило ему потянуться к застежке ее бюстгальтера, как Антонина снова «взбрыкнула» и, резко оттолкнув его, отскочила к окну, дикими глазами наблюдая за пьяной усмешкой старого ловеласа.

— Я папе скажу!

— Фу! — негодующе фыркнул Вельяминов, после чего вдруг расхохотался. — Нет, но такой ты мне очень даже нравишься. «Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер…» Слушай, а хочешь револьвер для полноты сцены?

— Дайте мне уйти! — умоляюще попросила Антонина, на что Аполлинарий Николаевич одобрительно кивнул: