История одного путешествия

С трудом — очень мешала винтовка — я взобрался на покатый камень, покрытый лиловыми лишаями. Передо мной открылась узкая, поднимавшаяся прямо вверх, в гору, лесная просека. Я миновал еще нескольких кубанцев, залегших в кустах, и решил, что, включившись в цепь, рассыпанную по склону горы, я могу дальше не идти. Найдя между кустами укромное место, я лег на землю, покрытую сухими листьями. Стрельба, было утихшая, возобновилась с удвоенной силой. Мартовское солнце грело совсем по-летнему. Мне хотелось пить все больше и больше. Раскаленный воздух дрожал от выстрелов, дрожало желтое солнце, дрожали голые ветки деревьев. Пенье пуль снова изменилось — оно стало коротким и резким. Склон горы, на которой находился наш взвод, был обращен к большевикам, и они стреляли по нас, вероятно, наугад — в кустах едва ли что-нибудь можно было разглядеть. Томление, похожее на тошноту, овладело мною; каждая новая минута протекала с необыкновенной медлительностью; я лег на шину и закрыл глаза; мне чудилось, что земля то уходит из-под моего тела и я повисаю в воздухе, то поднимается и я всей тяжестью прижимаюсь к ней; когда я открывал глаза и мне удавалось на несколько секунд приковать мой взгляд к окружающим меня предметам, морская качка приостанавливалась, но как только усилие воли ослабевало, все начинало кружиться и вновь к горлу подступала отвратительная тошнота.

Чтобы отвлечься, я начал рыть карманным ножом яму, складывая землю кучкой. Земля была тверда, то и дело попадались камни. После получаса работы мне удалось наковырять горку земли, за которой я даже не мог спрятать носа. Я закурил, с удивлением сообразив, что это вторая папироса за весь день — первую мне дал есаул Легких. Я снова лег на спину. Стрельба продолжалась; ощущение тошноты становилось все нестерпимее. «Так вот что такое страх», — подумал я. В ту же секунду около правого уха раздался резкий звук, от которого я привскочил. По-прежнему вблизи никого не было. Ложась, я увидел, что кончик штыка на моей винтовке отбит пулей. Сумка с патронами, которую я подкладывал себе под голову, вдруг подскочила сама собою, как будто внутри развернулась тугая пружина.

Я вышел из-за куста на просеку и начал подниматься вверх. Вскоре я выбрался на поляну, как и первая, круто поднимавшуюся в гору. Невдалеке, за кустом дикого лавра, сидел есаул Булавин. Подбегая к нему, я выронил из кармана мою записную книжку и увидел, как она покатилась вниз по еле начавшей зеленеть, еще зимней траве, к серой опушке, начинавшейся шагах в тридцати. Я хотел было сбегать за книжкой, но потом махнул рукой, решив что возьму «потом». Земля около Булавина была усеяна пустыми гильзами, — вероятно, он сидел здесь уже давно и выпускал одну обойму за другой. Есаул был весел, лукаво улыбались его черные глаза, растрепанные усы придавали всему лицу немного пьяное выражение.

— Вот они там, видите, — сказал он, показывая рукой туда, где белела в траве раскрывшейся страницей моя записная книжка. — Да нет, дальше, за деревьями!

Я ничего не видел, кроме сплетения веток, солнечных лучей на пустой прогалине и силуэта плоской скалы, возвышавшейся между деревьями, как гигантский пень. Вдруг в нескольких десятках метров, на самом краю опушки, появилась фигура красноармейца, тащившего ручной пулемет. Я не успел поднять винтовки, как Булавин выстрелил и красноармеец исчез.

— Кажется, попал, — сказал есаул, улыбаясь. — Это шестой. Им нелегко взбираться на гору. Дайте-ка мне несколько обойм и бегите вверх, туда, — он махнул рукой, — там ваш взводный.

Я нашел Милешкина за большим круглым камнем. Рядом с ним сидел на корточках Плотников и скручивал папиросу. Милешкин лежал, подперев щеку рукой. Еще издали я услышал:

— Баба была, скажу я тебе, не баба, а роскошь. А, вот и вы, — Милешкин меня приветствовал, как будто мы встретились в гостиной, — устраивайтесь, здесь, за камнем, спокойно.

Закуривая папиросу, Плотников сказал мне:

— Мне тут один кубанец говорил. Он видел Федю после ранения. Рана неопасная, в правую руку, около плеча. Во всяком случае, Федя сам дошел до санитарного пункта.

Я подумал о том, что ни разу за все это время я не вспомнил о Феде, и мне стало очень стыдно. «Неужто ни разу?» — проговорил я про себя, восстанавливая в памяти события этого дня и с трудом разбираясь в хаосе отрывочных мыслей, мелькавших в моем сознании.

— Корнет Милешкин! — крикнул снизу Булавин, и его голос еле донесся к нам. — Пойдите сюда!

Частый пулеметный треск заглушал все шумы. Милешкин с сожалением поднялся с земли, поправил усы и, закинув винтовку за плечо, побежал вниз. Когда мы остались одни, Плотников, улыбаясь своею широкой и ласковой улыбкой, спросил меня:

— Ну как, жутко?

— А ты ничего, не боишься?

— Как не бояться, боюсь. Все боятся. Я помню только одного человека, который не знал страха, совершенно не знал, — Вялова. Вот ему бы сегодня раздолье.

Появился запыхавшийся Милешкин.

— Вот что, братцы, — сказал он, — там, наверху, Воронов с десятком кубанцев. Надо бы их разыскать.

— Но ведь Воронов же убит.