История одного путешествия

Первым поднялся Милешкин и легкой трусцой, поддерживая полы шинели, побежал к Булавину. Вслед за ним двинулся с первым взводом Воронов, потом один за другим солдаты нашего взвода. Я видел, как впереди бежал Плотников, старательно ступая большими ногами, как будто боясь споткнуться. Мне пришлось сделать прыжок в сторону, — я чуть было не наступил на глупо скорчившегося, неизвестно как попавшего мне под ноги солдата в розовом войлочном кафтане. Сзади раздался крик: «Носилки» — и только тогда я понял, что это был раненый. Добежав до камней, я лег за высокую, в половину человеческого роста, серую кучу. Пенье пуль изменилось — вместо острого посвиста они, рикошетируя, начали жужжать протяжно и нежно, на все голоса.

— А где же Федя? — Плотников, встав на колени, осматривал соседние кучи камней. — Ты его видел?

— Это маленький, что с вами? — сказал лежавший рядом со мною кубанец. — Его ранило, как только мы побежали.

— Куда ранило? — Я смотрел на говорившего со мною солдата, и мне казалось, что я его никогда в жизни не видел.

— Не знаю, в руку, кажется.

Плотников положил винтовку на выступавший сбоку плоский камень и спокойно, своим обычным широким движением, передвинул затвором, загоняя пулю в ствол винтовки, затем, поймав на мушку линию большевистских окопов, проходившую по дальнему кряжу, спустил курок.

Я не услышал выстрела, только увидел, как он выкинул пустую гильзу и снова начал целиться. Я удивился отсутствию звука и только через несколько секунд сообразил, что его выстрел слился с сотнею других: все стреляли, кто почти не целясь, наугад, боясь выставить голову из-за камней, кто долго щурясь, чуть-чуть водя дулом винтовки по воздуху, и, поймав наконец цель, невидимым для глаза движением спускал курок.

— Что нам делать? Федя ранен, — сказал я Плотникову, нагибаясь к его розовому уху.

— Не валяй дурака. — Плотников настойчиво и равномерно продолжал выпускать одну обойму за другой. — Мы не санитары, — продолжал он, помолчав, — тебе дали винтовку, а не носилки.

Щелкнув затвором, я высунул голову из-за камней и стал искать цель. Долго я не мог ничего разобрать, — далекие холмы казались совершенно безлюдными, на склоне одиноко торчало большое дерево, широко раскинув голые ветви. Слева, между холмами, блестело море. Я уже собирался стрелять наугад, когда вдруг гораздо ближе, чем я думал, уже в самой долинке, между кустами, я заметил перебегавших солдат; они поднимались один за другим, вырастая из земли, в несколько прыжков пересекали открытое место и снова исчезали, как будто их никогда не было. Я выпустил две или три обоймы, потом у меня заело затвор, и я долго возился с винтовкой. Когда, исправив задержку, я поднял голову, то увидел прямо перед кучей камней стоявшего во весь рост есаула Легких. Сложив руки рупором, он кричал звонким, докрывавшим сухую винтовочную стрельбу, веселым голосом:

— Что же вы, черти, не тащите пулемет? Мать вашу за ногу, пластуны кривобокие! Тащитесь, как беременные вши по задранному хоботу! Я вам…

На полуслове он вдруг оборвал крик и, неловким движением приложив руки к животу, сел, но сгибая колец на землю. Несколько секунд он продолжал сидеть, слегка покачиваясь из стороны в сторону, потом, по-прежнему прижимая руки к животу, упал на спину, ударившись со всего размаху головой о землю. Черная барашковая папаха отлетела к самым камням. Плотников перескочил через меня и, схватив есаула Легких под мышки, потащил за камни. Я увидел, как нелепо подвернулась голова, подпрыгивая на неровностях почвы.

Машинально я выпустил еще одну обойму, не целясь, ничего не видя. В первый раз за этот день я ощутил не страх — это еще не было страхом, — а странное сосущее чувство, похожее на то, которое я испытывал мальчишкой, когда, набедокурив, я ждал, что вот-вот мой проступок заметят взрослые. Любопытство потухло, я перестал прислушиваться к показавшемуся мне поначалу забавным и веселым жужжанию рикошетирующих пуль, к тяжелому гудению снарядов, по-прежнему парами пролетавших над головой. Я больше не чувствовал солнца, начавшего сильно, совсем по-летнему, припекать спину. Все поблекло, стало бесцветным. Не знаю, сколько времени я пролежал так, недвижно уткнувшись лицом в землю. Вообще, начиная с той минуты, когда я увидел, как упал есаул Легких, время потеряло свою непрерывность, оно двигалось скачками, то страшно быстро, то медленно, еле-еле, почти совершенно останавливаясь.

Меня вывел из оцепенения корнет Милешкин. Он тряс меня за плечо и кричал:

— Вы что тут, заснули? Надо взбираться на гору. Первый взвод уже там.