История одного супружества

Мы стояли друг напротив друга, а вокруг нарастал шум битвы. Словно союзники в сказке, каждый со своей половинкой разломанного медальона: мы с Баззом показали друг другу глубину своей жертвы, сокровища, которые мы готовы отдать, чтобы убедиться, что они равноценны. Моим сокровищем была история юности и родительский дом, утраченный ради мужа. А вот и его – щебечет вокруг, такое яркое, промасленное. Не просто кирпичный аэродром и установленные на нем машины – точные инструменты для изготовления предметов, требующих высокой точности, – но часть истории семьи, с которой он был готов расстаться навсегда. Это не меньше того, чем поступилась я. Базз сказал, что это ради меня, но это было не совсем правдой. Это ради Холланда.

Примерно сто тысяч долларов. Столько стоила фабрика и различные предприятия. Точно такую же сумму, как сказал в «Двойной страховке»[3] Фред Макмюррей Барбаре Стэнвик, она может получить, если ее мужа убьют, «окончательно укокошат». В 1953 году это было все равно что миллион.

Мы вошли в тяжелую скрипучую дверь, с облегчением захлопнули ее; грохот стих и сменился стрекотом хорошо смазанных «зингеров», за которыми сидели женщины в косынках и комбинезонах. Рабочее место одной из них щетинилось сияющими металлическими полосами, словно стол метателя ножей. Видимо, она вшивала кости в корсеты. Я сказала:

– Напоминает мою первую военную работу.

– А что ты делала?

– Заворачивала истребители в бумагу.

Он расхохотался.

– Это не настоящая работа! Это из комиксов.

– Я действительно это делала, – сказала я, слегка встопорщившись. – За этим нас, чернокожих женщин, привезли из Кентукки. Заворачивать истребители в бумагу. Им нужны были рабочие руки, а нам… Не смейся.

– Извини.

– Их отправляли на Тихий океан морем – логичнее по воздуху, но нет, и надо было, чтоб они дошли до наших мальчиков новыми и блестящими. Мы вчетвером залезали по лестницам с огромными листами коричневой бумаги и склеивали их вместе. Девчонки иногда совали внутрь записки для летчиков со своими телефонами. – Пришел мой черед смеяться. – Нелепо, конечно. Но лучше, чем сварка, для глаз лучше. Помню, девчонки-сварщицы все пили молоко, чтобы вывести яды из организма.

– Но зачем заворачивать самолеты? – снова озадаченно спросил он. – Они же для войны. Какая разница, блестят они или нет?

Я ответила, что война – совсем не то, что ты ожидаешь.

Базз рассмеялся, затем поглядел на работниц, монотонно движущихся у себя в нижнем мире. Женщина один за другим брала свои ножики и вкладывала их в кармашки корсета. Тогда я и призналась ему, что не поговорила с Аннабель. Базз поморщился, и, увидев это в полумраке, я поняла, что тем темным вечером он пришел ко мне не за тем, чтобы я «устранила» Аннабель за него. Он надеялся, что это сработает, но ведь он знал меня, он меня изучил и должен был догадаться, что я не умею обращаться с девушками, потягивающими «Самоубийство» в сегрегированных кафетериях. Он хотел чего-то другого. Чего? Возможно, любовь – это маленькое безумие. И, как и безумие, она невыносима в одиночестве. И единственный человек, способный облегчить нам страдания, – это, конечно, единственный человек, к которому нельзя пойти: тот, кого мы любим. Взамен мы ищем союзников, пусть это даже будет незнакомец, жена любимого или собрат в болезни, который, хоть и не может коснуться лезвия нашей собственной скорби, чувствует что-то, что режет так же глубоко.

– Мы что-нибудь придумаем, – мягко сказал он.

– Прости. Эти девчонки – глупенькие сплетницы. Аннабель и ее подружка.

– Ничего.

– Как будто бы ангельский белый народ / В раю до полудня зевает, – сказала я, и Базз не сразу понял, что я цитирую любимого поэта Холланда. – А черный и там на рассвете встает / И райский паркет натирает[4].

– Ты полна сюрпризов, Перли Кук.

– Надеюсь.

– Только не переборщи, пожалуйста.

– Между прочим, она думает, что мы любовники, – вдруг сказала я. – Мы с тобой, это же надо. Соседи сплетничают…

– Я бы о этом не волновался.

– Ну а я не хочу, чтобы обо мне судачили.

– Судачат всегда не о том. А что происходит на самом деле, никто не знает.

– Я подслушала, что она обещалась другому.

– Обещалась?

– Молодежь так делает. До помолвки.

Он недоуменно улыбнулся.

– Но помолвка – это и есть обещание.

– Не могу сказать, что понимаю их. Это в сто раз разбавленная клятва.

– Возможно, это чтобы можно было целоваться и обниматься. Люди часто придумывают занятные шифры, – пожал он плечами. – И кому же она обещалась?

Внизу послышался стук – одна из женщин уронила ножницы, и к ней подбежал служащий, чтобы вернуть ее обратно к работе. Базз очень внимательно наблюдал за ними, а потом спокойно повторил вопрос.

Я назвала имя. Ежеутренние бутылки у нас на крыльце. Ясный звон стекла. Кольцо, мерцающее у нее на груди, и широкая улыбка на ее лице, когда она уходила.

– Уильям Платт, продавец сельтерской, – сказал он. – Как доброкачественно.